Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль
Шрифт:
Кухарка, худощавая старуха, служившая у Грегуаров тридцать лет, засмеялась:
— Верно, хороший сюрприз!.. Плита у меня топится, духовка поди уже накалилась. Онорина мне подсобит.
Онорина, девушка лет двадцати, взятая Грегуарами еще девочкой и воспитанная в доме, исполняла теперь обязанности горничной. Вся прислуга состояла из двух этих женщин и кучера Франсиса, на котором лежала черная работа, Садовник с, женой ведали цветником, огородом, плодовым садом и скотным двором. Порядки в доме были патриархальные, и в этом маленьком мирке царило доброе согласие.
Госпожа Грегуар, еще лежа в постели, задумала сделать дочери сюрприз и угостить ее слоеной булкой; теперь она осталась в кухне, чтобы проследить, как будут сажать тесто в печь. Кухня была огромная, и, судя по великой опрятности, царившей там, по богатому набору кастрюль, котлов, горшков и прочей утвари, которой ее оснастили, она имела важное значение в доме, В ней стояли
— Смотрите, пусть хорошенько подрумянится, — наказывала г-жа Грегуар, направляясь из кухни в столовую.
Хотя весь дом отапливался при помощи калориферов, в столовой разожгли камин, и в нем веселым пламенем горел каменный уголь. Впрочем, в обстановке не было никакой роскоши: большой стол, стулья, буфет красного дерева, только два глубоких мягких кресла свидетельствовали о любви хозяев к удобству, комфорту, о том, как приятно и полезно для пищеварения посидеть у камелька после сытных трапез. Супруги никогда не заглядывали в гостиную, проводили время и столовой, по-семейному.
Вскоре возвратился г-н Грегуар, одетый в теплую куртку из толстой байки, в шестьдесят лет такой же румяный, как и жена, с великолепной седой шевелюрой, с крупными чертами славного, добродушного лица. Он поговорил и с кучером и с садовником: серьезных повреждений не оказалось, только сбило ветром с крыши дымовую трубу. Г-н Грегуар любил надзирать за порядком и каждое утро обозревал свою усадьбу: она была не велика, не доставляла ему особых забот, зато он черпал в ней все радости помещичьей жизни.
— А что Сесиль? — спросил он. — Не собирается сегодня вставать?
— Ничего не понимаю! — ответила жена. — Мне казалось, она возится у себя в комнате.
Стол был уже накрыт. На белоснежной скатерти стояли три больших чашки. Онорину послали посмотреть, что делает барышня. Но она тотчас вернулась и, сдерживая смех, сказала вполголоса, как будто все еще была наверху в барышниной спальне:
— Ох, если бы видели! Барышня-то наша… Спит себе! Ох, как спит! Ну, прямо ангелочек!.. Вы даже и представить себе не можете! Одно удовольствие глядеть на нее.
Родители обменялись умиленным взглядом. Отец сказал улыбаясь:
— Пойдем посмотрим.
— Милочка наша! — пролепетала мать. — Пойдем!
И они вместе поднялись на второй этаж. Во всем доме только спальня их дочери была обставлена роскошно: стены обтянуты голубым шелком, мебель белого лака с голубыми прожилками, — прихоть балованного ребенка, которую родители поспешили удовлетворить. В комнате стоял полумрак, лишь узкая полоска света пробивалась из окна сквозь неплотно задернутые занавески, и на смутно видневшейся белой кровати сладким сном спала Сесиль, подложив ладонь под щеку. Она не отличалась красотой, казалась слишком здоровой, слишком полнокровной, слишком созревшей для восемнадцатилетней девушки; но у нее было великолепное тело, блиставшее молочной белизной, пушистые каштановые волосы, круглое свежее личико и задорный носик, едва видневшийся меж пухлых щек. Одеяло соскользнуло с нее, но она не чувствовала этого, а дышала так тихо, что от дыхания даже не приподнималась ее пышная грудь.
— Бедняжка, верно, всю ночь не сомкнула глаз из-за этого проклятого ветра, — прошептала мать.
Отец знаком призвал ее к молчанию. Оба нагнулись и с восторгом смотрели на свою дочь, раскинувшуюся в девственной наготе, на свою обожаемую долгожданную дочь, родившуюся у них так поздно, когда они уже потеряли надежду иметь детей. Родителям она казалась совершенством, оба полагали, что их Сесиль ничуть не толста, даже не достаточно упитана, так как плохо кушает. Сейчас она спала крепким сном, не чувствуя, что они склонились над ней, что их лица почти касаются ее щеки. Но вот легкая волна пробежала по ее застывшему лицу. Отец с матерью перепугались, как бы она не проснулась, и на цыпочках вышли из комнаты.
— Т-шш! — прошептал г-н Грегуар, переступив порог. — Может, она не спала ночь, не надо ее будить.
— Да, пусть выспится хорошенько, наша дорогая деточка, — подхватила г-жа Грегуар. — Мы подождем ее.
Они спустились в столовую и уселись в мягкие кресла; служанка, и не думая ворчать, поставила шоколад на слабый огонь. Отец взялся за газету, а мать за вязанье — широкое гарусное покрывало. В комнате было очень тепло, в доме стояла глубокая тишина.
Все состояние Грегуаров, дававшее им около сорока тысяч франков ежегодного дохода, заключалось в одной-единственной акции угольных копей в Монсу. Супруги охотно рассказывали о происхождении своего богатства, основу которому положило возникновение Компании.
В начале прошлого века какое-то безумие овладело людьми на всем протяжении от Лилля до Валансьена; все стали искать каменный уголь. Всем вскружили голову успехи предпринимателей, основавших впоследствии Анзенскую компанию. В каждой коммуне копали землю; за одну ночь создавали товарищества, получали концессии. Из всех одержимых каменноугольной горячкой того времени самое яркое воспоминание о себе оставил барон Дерюмо, отличавшийся недюжинным умом и героическим упорством. В течение сорока лет он с неослабным мужеством боролся против всевозможных препятствий; первые изыскания оказались бесплодными, после долгих месяцев работы приходилось бросать заложенные шахты, обвалы уничтожали горные выработки, рабочие гибли при нежданных наводнениях, в недрах земли пропадали сотни тысяч франков; помимо того, возникали неприятности с властями предержащими, впадали в панику пайщики, надо было сражаться с помещиками, не желавшими признавать концессий, выданных королем, если предприниматели отказывались заранее договориться с ними. Наконец барон основал товарищество на паях: «Дерюмо, Фокенуа и Кo» — для разработки угольного месторождения в Монсу, и копи уже начали давать небольшую прибыль, как вдруг барон Дерюмо чуть не потерпел крах под ударами жестокой конкуренции со стороны соседних каменноугольных копей в Куньи, принадлежавших графу де Куньи, и Жуазельских копей товарищества Корниль и Женар. На его счастье, 25 августа 1760 года три эти предприятия заключили между собой соглашение и слились в одно товарищество. Была основана Компания угольных копей в Монсу, которая существовала и по сей день. Для распределения паев взяли за образец денежную единицу того времени: весь капитал поделили на двадцать четыре «су», а каждое су — на двенадцать денье, что составляло в целом двести восемьдесят восемь денье; а так как одно «денье» равнялось десяти тысячам франков, основной капитал достигал почти трех миллионов. Дерюмо, дошедший до крайности, все же оказался победителем: он получил при разделе шесть «су» и три «денье».
В те годы усадьба Пиолена с тремястами гектаров земли принадлежала барону Дерюмо; управителем имения у него состоял Оноре Грегуар, уроженец Пикардии, прадед Леона Грегуара — отца Сесили. При заключении соглашения о Компании угольных копей в Монсу Оноре, у которого было в кубышке тысяч пятьдесять франков, заразился непоколебимой верой своего хозяина и вложил в предприятие десять тысяч франков полновесными экю, взяв себе пай — одно «денье», и трепетал от ужаса, что таким образом он обездолил своих детей. Действительно, его сын Эжен получал весьма скудные дивиденды, а так как он приобрел барские замашки и имел глупость пустить по ветру остальные сорок тысяч отцовского наследства, вложив их в какое-то убыточное предприятие, то жил он довольно стесненно. Но постепенно прибыль пайщиков все возрастала, сын Эжена, Фелисьен Грегуар, стал богатым человеком и осуществил мечту, которую с детских лет лелеял его дед, бывший управитель господского имения: он приобрел разрезанную на части Пиолену, купив остатки ее в качестве национального имущества за гроши. Однако последующие годы были неудачны: больших доходов не получали, пока не наступила трагическая развязка революции, а затем падение кровавого царствования Наполеона. И только Леону Грегуару робкое, боязливое капиталовложение его предка принесло благоденствие, возраставшее с поразительной быстротой. Вместе с прибылями Компании рос и ширился доход на скромный десятитысячный пай. С тысяча восемьсот двадцатого года он давал сто процентов прибыли — то есть десять тысяч франков; в тысяча восемьсот сорок четвертом году он приносил двадцать тысяч, в тысяча восемьсот пятидесятом году — сорок тысяч. А затем два года подряд прибыль достигала огромной суммы — пятидесяти тысяч франков; стоимость одного «денье» котировалась на Лионской бирже в миллион франков, то есть увеличилась за столетие в сто раз.
Господину Грегуару советовали продать пай, когда «денье» достигло такой котировки, но он с обычной своей благодушной улыбкой отказался. Через полгода разразился промышленный кризис, стоимость «денье» упала до шестисот тысяч франков. Но Леон Грегуар по-прежнему улыбался и ни о чем не жалел, ибо все Грегуары были теперь полны непоколебимой веры в свои копи. Курс еще поднимется. Дело прочное, не лопнет, — скорее мир перевернется. К этой благоговейной вере примешивалась глубокая признательность к капиталу, который в течение целого столетия кормил семью Грегуаров и давал им возможность жить в праздности. Копи были как бы их семейным божеством, Грегуары поклонялись ему, движимые любовью к самим себе; шахты были покровительницами их домашнего очага; под защитой шахт им так сладко спалось на мягком ложе, таким дородством наделял их обильный и изысканный стол. Их благоденствие переходило из поколения в поколение; так зачем же навлекать на себя немилость судьбы, усомнившись в ней? В основе их преданности копям лежал суеверный страх: а вдруг деньги возьмут да и улетучатся, если продать свой пай и положить вырученный миллион в ящик несгораемого шкафа? Гораздо надежнее было держать их под землею, где из поколения в поколение многочисленное племя углекопов понемногу, но каждодневно извлекало деньги сообразно потребностям Грегуаров.