Шрифт:
Эмиль Золя
Деньги
Часы на бирже только что пробили одиннадцать, когда Саккар вошел в ресторан Шампо, в белый с позолотой зал с двумя высокими окнами, выходящими на площадь. Он окинул взглядом ряды столиков, где с озабоченным видом, близко придвинувшись друг к другу, сидели посетители, и, казалось, удивился, не найдя того, кого искал.
Один из официантов, торопливо сновавших по залу, пробегал мимо с полным подносом. Саккар спросил его:
— Что, господин Гюре не приходил?
— Нет еще, сударь.
Тогда, решив ждать, Саккар сел за освободившийся столик в амбразуре окна. Он боялся, что опоздал, и, пока меняли скатерть, стал смотреть на улицу, следя за прохожими. Даже когда ему подали прибор, он не сразу заказал завтрак и еще несколько мгновений не отрывал глаз от площади, залитой веселым светом одного из первых майских дней. В этот
Обернувшись, Саккар увидел за соседним столиком Мазо, биржевого маклера. Он протянул ему руку:
— А, это вы! Здравствуйте!
— Здравствуйте, — отозвался Мазо, рассеянно отвечая на рукопожатие.
Маленький, подвижной красивый брюнет, Мазо недавно, в тридцать два года, получил свою должность по наследству от дяди. Казалось, он был всецело поглощен беседой с сидевшим напротив него толстым господином с красным бритым лицом, знаменитым Амадье, к которому вся биржа преисполнилась уважением после его прославленной аферы с Сельсисскими рудниками. Когда акции упали до пятнадцати франков и на каждого, кто их покупал, смотрели как на безумца, он вложил в это дело все свое состояние, двести тысяч франков, на авось, без всякого расчета или чутья, с упрямством удачливого тупицы. Потом действительно были найдены богатые месторождения руды, курс акций перевалил за тысячу франков, и Амадье выиграл около пятнадцати миллионов; его сумасбродная покупка, за которую в свое время его следовало посадить в сумасшедший дом, теперь создала ему славу одного из самых глубоких финансовых умов. Ему все кланялись, с ним советовались. Впрочем, с тех пор он воздерживался от игры на бирже и, кажется, был удовлетворен, царствуя в ореоле своей единственной легендарной аферы. Мазо, должно быть, мечтал заполучить его в клиенты.
Саккар, которого Амадье не удостоил даже улыбки, раскланялся с тремя знакомыми дельцами, сидевшими за столиком напротив, — Пильеро, Мозером и Сальмоном:
— Здравствуйте! Как дела?
— Да ничего… Здравствуйте!
В этой атмосфере всеобщего равнодушия Саккар продолжал осматривать зал беспокойным и вызывающим взглядом. Он издали обменялся поклоном еще только с одним высоким молодым человеком, красавцем Сабатани, левантинцем с великолепными черными глазами и продолговатым смуглым лицом, которое, однако, несколько портило неприятное, вызывающее какое-то смутное беспокойство выражение губ. Приветливость этого молодчика окончательно рассердила Саккара: изгнанный, должно быть, с какой-нибудь иностранной биржи, таинственная личность, любимец женщин, Сабатани появился здесь прошлой осенью; Саккар знал, что его уже успели использовать в качестве подставного лица при крахе одного банка, причем он постепенно завоевывал доверие официальной биржи и кулиссы своей корректностью и неутомимой любезностью даже по отношению к лицам, пользующимся самой дурной репутацией.
Перед Саккаром стоял официант:
— Что прикажете подать, сударь?
— Ах да! Что-нибудь, ну хоть отбивную и спаржи.
Затем он снова окликнул официанта:
— Вы уверены, что господин Гюре не был здесь и не ушел еще до моего прихода?
— О, совершенно уверен!
Вот до чего он дошел после этой катастрофы, когда ему пришлось в октябре еще раз ликвидировать свои дела, продать особняк в парке Монсо и нанять вместо него квартиру, — только такие, как Сабатани, здоровались с ним, головы уже не поворачивались, руки не протягивались к нему, когда он входил в ресторан, где прежде царил. Он был корректный игрок и не озлобился после своей последней скандальной и злосчастной аферы с земельными участками, в результате которой ему не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры. Но он был полон страстного желания отыграться и теперь его бесило отсутствие Гюре, который обещал ему непременно прийти сюда к одиннадцати часам, чтобы рассказать о своем разговоре с его братом Ругоном, ныне всемогущим министром. Больше всего он сердился на брата. Гюре, депутат, послушный воле министра, обязанный ему своим положением, был только посредником. Но неужели всесильный Ругон оставит его на произвол судьбы? Ругон никогда не был хорошим братом. То, что он рассердился после катастрофы и открыто порвал с ним, чтобы не быть скомпрометированным самому, было еще понятно; но за эти полгода разве не мог он оказать ему тайную поддержку? И неужели теперь он будет настолько бессердечен, что откажет в последней помощи, о которой Саккар, не смея обратиться к нему лично, чтобы не вызвать у него приступа бешенства, просил через третье лицо? Стоит ему сказать одно только слово, и Саккар снова поднимется на ноги и будет попирать этот огромный подлый Париж.
— Какого вина прикажете, сударь? — спросил метрдотель.
— Вашего обычного бордо.
Отбивная Саккара остывала, но он не чувствовал голода, поглощенный своими мыслями. Заметив, что по скатерти его стола мелькнула тень, он поднял глаза. Это был комиссионер Массиас, толстый краснолицый малый, прежде сильно нуждавшийся. Он проскользнул между столиками с таблицей курсов в руке. Саккар был уязвлен, когда он проскочил мимо него, не остановившись, и предложил таблицу Пильеро и Мозеру. Увлекшись своим спором, те едва бросили на нее рассеянный взгляд, — нет, у них не было ордеров, может быть, в другой раз. Массиас, не смея подойти к знаменитому Амадье, который, склонившись над салатом из омаров, вполголоса разговаривал с Мазо, вернулся к Сальмону. Тот взял таблицу, долго ее изучал, затем возвратил, не сказав ни слова. Оживление в зале возрастало. Ежеминутно, хлопая дверьми, входили другие агенты. Многие громко переговаривались издали, биржевая лихорадка разгоралась по мере того, как приближался полдень. И Саккар, взгляд которого постоянно возвращался к окну, заметил, что площадь тоже постепенно оживает, прибывают экипажи и пешеходы, а на ступенях биржи, залитых ярким солнцем, один за другим, как темные пятнышки, уже появляются люди.
— Говорю вам, — сказал Мозер своим скорбным голосом, — что дополнительные выборы двадцатого марта — очень тревожный симптом… Словом, оппозиция уже завоевала весь Париж.
Но Пильеро пожимал плечами. Что могло измениться от того, что на скамьях левых появились еще Карно и Гарнье-Пажес?
— Вот тоже вопрос о герцогствах, — продолжал Мозер, — ведь он чреват осложнениями. Конечно! Напрасно смеетесь! Я не хочу сказать, что мы должны воевать с Пруссией, чтобы помешать ей жиреть за счет Дании; однако была возможность действовать другими путями… Да, да, когда сильные начинают пожирать слабых, нельзя предугадать, чем это может кончиться. Что же касается Мексики…
Пильеро, который в этот день был в самом благодушном настроении, перебил его, громко засмеявшись:
— Ах, дорогой мой, вы нам надоели с вашими страхами насчет Мексики… Мексика будет славной страницей этого царствования… Черт возьми, откуда вы взяли, что Империя в опасности? Январский заем в триста миллионов был покрыт больше чем в пятнадцать раз! Потрясающий успех!.. Слушайте, я вам назначаю свидание в шестьдесят седьмом году, да, через три года, когда откроется Всемирная выставка, как недавно решил император.
— Говорю вам, дела плохи, — безнадежным тоном повторял Мозер.
— Да бросьте вы, все в порядке!
Сальмон поглядывал то на одного, то на другого, улыбаясь со свойственным ему проницательным видом. И Саккар, слыша их разговор, сопоставил свои личные затруднения с кризисом, который, казалось, угрожал Империи. Судьба еще раз положила его на обе лопатки; неужели этот режим, который его создал, рухнет, как и он, с недосягаемых высот в бездну забвения? Ах, как он любил и как защищал Империю, чувствуя, что в течение последних двенадцати лет сам он жил полной жизнью, рос, наливался соком, словно дерево, корни которого уходят в благодатную почву! Но если брат хочет вырвать его из этой почвы, если его хотят исключить из числа тех, кто процветает на жирном черноземе наслаждений, пусть все идет прахом в великом разгроме, которым неминуемо завершатся пиршественные ночи.