Собрание сочинений. Т. 17.

Золя Эмиль

А разве не блуждали мечты Бернадетты в Бартресе? Надо думать, что порой, когда она сидела больная в кресле, из ее усталых рук падала на пол благочестивая книжка, она закрывала глаза и видела в грезах Бартрес. Ей представлялась романская церковь с нефом небесного цвета и кроваво-красным алтарем, стоявшая среди могил тесного кладбища. Потом она видела себя в доме Лагю, в большой комнате, где пылал очаг и где зимой рассказывали такие прекрасные сказки, а большие старинные часы важно отбивали время. И вся местность расстилалась перед нею — бескрайние луга, гигантские каштаны, под сенью которых она укрывалась, пустынные плато, с которых открывался вид на далекие горы — Южный пик, пик Вискос, — легкие, розовые, как сновидения, уносящиеся в легендарный рай. А там — картины привольной юности, когда она в тринадцать лет одиноко бродила среди природы, мечтала и радовалась жизни. И не блуждала ли она мысленно в тот час по берегу ручья, среди кустов боярышника, в высоких травах, как тогда — жарким июльским днем? А когда она подросла, рядом с нею шел влюбленный юноша, которого и она любила всем своим нежным, бесхитростным сердцем. Ах, стать вновь молодой, свободной, безвестной и счастливой и снова любить, любить по-иному! Как смутное видение проходит перед нею обожающий

ее муж, весело прыгающие вокруг нее дети — все такое же, как у других людей, радости, печали, какие переживали ее родители, какие должны были бы пережить, в свою очередь, и ее дети. Но мало-помалу все стиралось, — она сидела больная в своем кресле, замурованная в четырех холодных стенах, и жаждала лишь одного — скорой смерти, ибо не было в этом мире для нее счастья, самого обычного счастья, такого же, как у всех.

Болезнь Бернадетты прогрессировала с каждым годом. Начиналось подлинное мученичество этого нового мессии, этого ребенка, который явился на свет, чтобы принести облегчение сирым и убогим и возвестить людям культ справедливости, заставить их поверить, что все имеют право на чудо, попирающее законы бесстрастной природы. Она вставала на несколько дней, но еле передвигала ноги и снова ложилась в постель. Страдания ее становились невыносимыми. Врожденная нервозность, астма, усилившаяся от монастырского режима, привели к чахотке. Страшный кашель разрывал ей грудь, и она теряла последние силы. В довершение беды, на правом колене у нее образовалась костоеда, и несчастная кричала от боли. Ее немощное тело обратилось в сплошную рану, ее без конца перевязывали, кожу раздражало тепло постели и прикосновение простыней, у нее сделались пролежни. Все жалели ее, а она на редкость терпеливо переносила свои мучения. Бернадетта пробовала лечиться лурдской водой, но она не принесла больной облегчения. Всемогущий боже, почему святая дева исцеляла других, а не ее? Во спасение ее души? Но почему же, господи, ты не спасаешь другие души? Что за необъяснимый выбор, что за бессмысленная необходимость терзать это несчастное существо в этом мире, подчиненном извечному закону эволюции?

Она рыдала и, чтобы подбодрить себя, повторяла: «Я вижу конец, я вижу небо, но почему конец не приходит так долго?» Она жила все той же мыслью, что муки — это испытание, что надо страдать на земле, чтобы обрести блаженство на небе, страдание необходимо и благословенно. А разве это не богохульство, о господи? Разве не ты создал молодость и счастье? Разве ты не хочешь, чтобы люди радовались солнцу, расцветающей природе, земной любви, которой жаждет их плоть? Бернадетта боялась возмущения, порой душившего ее, и хотела подавить в себе боль, раздиравшую ее тело; раскинув руки крестом, она мысленно желала соединиться с Иисусом, прикасаться всем телом к его телу, припасть устами к его устам, истекать кровью, как он, и, подобно ему, испить чашу горечи до дна. Иисус умирал в течение трех часов, ее агония длилась дольше; она умирала, искупая страданием грехи людей, даруя людям жизнь. Когда у нее сводило суставы, она стонала от боли, но тотчас же принималась упрекать себя за это: «О, я страдаю, о, как я страдаю! Но как сладко страдать!» Ужасные слова, полные мрачного пессимизма. Сладко страдать, но зачем? Ради какой неизвестной и бессмысленной цели? К чему эта ненужная жестокость, это возмутительное прославление страдания, когда все человечество только и жаждет здоровья и счастья?

Двадцать второго сентября 1878 года сестра Мария-Бернар, истерзанная болезнью, принесла окончательные монашеские обеты. Прошло двадцать лет с тех пор, как Бернадетте явилась святая дева, подобно тому, как к ней самой явился ангел, и избрала девушку, как сама была избрана, среди самых смиренных и простодушных для принятия тайны Христа. Так мистически объяснялись страдания, на которые было обречено это существо, жестоко оторванное от мира, подверженное всем болезням, принявшее на себя все людские горести. Она была вертоградом, столь милым взору небесного жениха, который избрал ее, а потом заживо похоронил в изгнании. И когда бедняжка шаталась под бременем своего креста, подруги говорили ей: «Разве вы забыли? Святая дева обещала вам, что вы будете счастливы не в этой, а в той жизни». Она отвечала, оживляясь, ударяя себя по лбу: «Забыла? Нет, нет! Я помню!» И лишь фантастическая мечта о вечном счастье в сияющем раю, куда ее отнесут серафимы, поддерживала ее силы. Три тайны, поведанные ей святой девой, которые должны были вооружить ее против зла, заключали в себе, очевидно, обещания красоты, небесного блаженства и бессмертия. Какой чудовищный обман, если по ту сторону могилы она не найдет ничего, кроме мрака, если святая дева ее грез не явится ей, не сдержит своих чудесных обещаний! Но Бернадетта ни на минуту не сомневалась в этом и охотно принимала от своих подруг их наивные поручения: «Сестра Мария-Бернар, передайте боженьке то-то, передайте это… Сестра Мария-Бернар, поцелуйте моего братца, если встретите его в раю… Сестра Мария-Бернар, сохраните мне местечко возле вас, чтобы я была с вами, когда умру…» И она добродушно отвечала каждой: «Не беспокойтесь, ваше поручение будет выполнено». О, всемогущая иллюзия, сладостный покой, всеутешительная, вечно юная сила!

И вот наступила агония, пришла смерть. В пятницу, 28 марта 1879 года все думали, что Бернадетта не проживет ночь. С надеждой отчаявшегося в жизни человека она жаждала могилы, чтобы больше не страдать, чтобы воскреснуть на небе. Она упорно отказывалась от соборования, говоря, что дважды оно исцелило ее. Она хотела, чтобы бог даровал ей наконец смерть, она не в силах больше страдать, с его стороны было бы неразумно продолжить ее мучения. В конце концов она все же согласилась собороваться, и после этого агония длилась еще около трех недель. Ее духовный отец часто повторял ей: «Надо пожертвовать своей жизнью, дочь моя». Однажды, потеряв терпение, она с живостью ответила ему: «Да это вовсе не жертва, отец мой». В этих страшных словах отражалось все ее отвращение, все великое презрение к жизни, и если бы она могла, то одним жестом уничтожила бы себя. Правда, несчастной девушке не о чем было жалеть: у нее отняли здоровье, радость, любовь, и ей оставалось только освободиться от жизни, как освобождаются от грязного, изношенного белья. Она была права, отвергая свое бесполезное, жестокое существование и говоря: «Мои муки кончатся только со смертью и будут длиться, пока передо мной не разверзнется вечность». Эта мысль о муках преследовала ее, крепче привязывала

к кресту ее божественного учителя. Она попросила дать ей большое распятие, из всех сил прижала его к своей хилой девичьей груди, воскликнув, что хотела бы вонзить его в свое тело, чтобы оно так и осталось там. Когда силы покинули Бернадетту и она не смогла больше держать распятие в дрожащих руках, она попросила: «Привяжите крест ко мне покрепче, я хочу чувствовать его до последнего вздоха». То был единственный мужчина, которого она познала, этой женщине, не обретшей себя, не изведавшей материнства, был дан единственный кровавый поцелуй. Монахини просунули под ее наболевшее тело веревку и крепко-накрепко привязали к ее жалкой, бесплодной груди распятие так, что оно врезалось ей в плоть.

Наконец смерть сжалилась над нею. В понедельник, на пасхе, ее стало сильно знобить. Начались галлюцинации, она дрожала от страха, ей казалось, что вокруг нее, насмехаясь, бродит дьявол. «Уйди, сатана, не тронь меня, не бери меня!» Она говорила в бреду, что дьявол хотел броситься на нее, дышал на нее адским пламенем. Зачем, о господи, явился дьявол к той, что прожила жизнь так чисто, так безгрешно! Зачем ей нанесен такой беспощадный удар, ниспослано последнее страдание, кошмарный конец, эти страшные предсмертные видения; ведь жизнь ее была так непорочна, чиста и невинна! Неужели она не могла уснуть с миром в целомудренной душе? Видно, до последнего вздоха ей суждено было ненавидеть жизнь и бояться ее, как самого дьявола. Жизнь угрожала ей, и она гнала ее прочь, отрицала ее, отдавая небесному жениху свою истерзанную, пригвожденную ко кресту девственность. Догмат непорочного зачатия, этот плод мечты больного ребенка, оскорбляет женщину, супругу и мать. Мысль о том, что лишь женщина, оставшаяся девственной, достойна культа, что мать, непорочно зачавшая, сама родилась от непорочных родителей, — это насмешка над природой, отрицание жизни, отрицание женщины, чье величие в плодовитости, в вечном продолжении жизни. «Изыди, изыди, сатана! Дай мне умереть бесплодной!» И она изгоняла солнце, изгоняла свежий воздух, лившийся в окно, аромат цветов, отягченных семенами, которые по всему миру разносят любовь.

На пасхе, в среду, 16 апреля, началась последняя агония. Говорят, в тот день подруга Бернадетты, безнадежно больная монахиня, лежавшая рядом с ней в палате, внезапно выздоровела, выпив стакан лурдской воды. А Бернадетта, избранница, казалось бы, имевшая все преимущества, тщетно пила эту воду. Наконец бог удовлетворил ее желание, и она уснула последним сном, ушла туда, где нет страданий. Она попросила у всех прощения. Муки ее кончились; она уподобилась Спасителю, увенчанному терновым венцом, подвергнутому бичеванию, пригвожденному ко кресту и пронзенному копьем. Подобно Иисусу, она подняла взор к небу, раскинула, как на кресте, руки и громко воскликнула: «Боже мой!» И, как Иисус, сказала в три часа дня: «Жажду!» Обмочив губы в стакане, она склонила голову и скончалась.

Так умерла прославленная святая, лурдская ясновидящая, Бернадетта Субиру, сестра Мария-Бернар из общины Сестер Милосердия в Невере. Ее тело было выставлено в течение трех дней; сбежались толпы народа, образовалась бесконечная очередь верующих, жаждавших потереть о платье покойницы медали, четки, образки, молитвенники, получить от нее еще одну благодать, обрести еще один фетиш, который принесет им счастье. Даже смерть не дала ей желанного покоя, — вокруг ее гроба была давка; бедняки упивались иллюзией. Было замечено, что левый глаз покойницы упорно не закрывался — именно с левой стороны явилась ей святая дева. Последнее чудо привело в восторг весь монастырь — тело Бернадетты не изменилось после смерти; когда ее хоронили на третий день, оно было гибкое и теплое, губы розовые, кожа — белоснежной, девушка словно помолодела и вся благоухала. И вот Бернадетта Субиру, великая лурдская изгнанница, в безвестности спит последним сном под плитой в маленькой тихой часовне Сен-Жильдара, осененной старыми деревьями, в то время как Грот сияет во всей своей славе.

Пьер умолк, чудесная сказка кончилась. Но весь вагон продолжал слушать, потрясенный этой трогательной, трагической смертью. Слезы струились по щекам растроганной Марии, а Элиза Руке и даже Гривотта, которая немного успокоилась, сложили руки и молили ту, что была на небе, испросить им окончательное выздоровление. Г-н Сабатье широко перекрестился и стал есть пирожное, которое жена купила ему в Пуатье. Г-н де Герсен, не любивший печальных историй, заснул в середине повествования. И только г-жа Венсен, уткнувшись лицом в подушку, ни разу не шелохнулась, словно ослепла и оглохла, ей не хотелось ничего видеть и слышать.

А поезд все мчался. Г-жа де Жонкьер, высунувшись в окно, заявила, что подъезжают к Этампу. А когда станция осталась позади, сестра Гиацинта подала знак, и паломники стали читать новые молитвы, прославляя пять радостных тайн: воскресение Христово, вознесение, сошествие святого духа, успение пресвятой девы, увенчание пресвятой девы. Затем пропели молитву: «О пресвятая дева, уповаю на помощь твою!»

Пьер погрузился в глубокое раздумье. Он смотрел на залитые солнцем, убегавшие вдаль поля; их быстрое мелькание словно убаюкивало его. Пьера оглушало громыханье колес, он не узнавал знакомых очертаний пригорода, который когда-то так хорошо знал. Бретиньи, потом Жювизи и, наконец, через каких-нибудь полтора часа — Париж. Итак, продолжительное путешествие окончилось! Пьер все узнал, что хотел узнать, и сделал попытку, которой так страстно жаждал! Он хотел лично удостовериться, изучить на месте историю Бернадетты, испытать на себе молниеносное чудо возвращения веры. Теперь он окончательно убедился: неизлечимо больная Бернадетта была лишь мечтательницей, а сам он никогда не станет верующим. Ему стало ясно как день: наивная вера коленопреклоненного ребенка, первобытная вера невежественных людей, простертых в священном ужасе, отошла в область преданий. Пусть себе тысячи паломников ездят ежегодно в Лурд — народ не с ними, попытка воскресить всеобщую веру, слепую, покорную веру ушедших в вечность столетий, обречена на неудачу. История не возвращается вспять, человечество не вернется в младенческое состояние, времена изменились, новые веяния посеяли новую жатву, и нынешние люди не станут вчерашними. Лурд — явление вполне объяснимое, а сила его воздействия на толпы паломников только доказывает, что древняя католическая вера переживает свою агонию. Никогда больше весь народ не преклонит колен, как это было в соборах в XII веке, когда послушное стадо верующих падало ниц по мановению пастырей церкви. Слепо упорствовать в этом — значит, стремиться к невозможному, пожалуй, даже навлечь на себя величайшую моральную катастрофу.