Собрание сочинений. Т. 17.
Шрифт:
Молчание Пьера, должно быть, раздражало парикмахера. Он начал брить правую щеку г-на де Герсена и разразился гневной тирадой против отцов Непорочного Зачатия, чья жадность была единственной причиной раздора. Эти преподобные отцы, скупившие у общины земли для застройки, не выполняли даже заключенного с городом соглашения, по которому им решительно воспрещалась всякая торговля, в том числе продажа лурдской воды и предметов культа. Против них в любое время можно было бы возбудить дело. Но им наплевать, они чувствуют свою силу и не пропускают в приходскую церковь ни одного пожертвования; все собранные деньги текут в одном направлении — в Грот и собор.
—
Когда г-н де Герсен, умывшись, снова сел в кресло, парикмахер продолжал:
— А во что они превратили наш бедный город, сударь! Сорок лет назад наши девушки были так благоразумны! Я помню, в молодости, если какой-нибудь юноша хотел развлечься, он вряд ли нашел бы больше трех-четырех бесстыдниц, которые согласились бы погулять с ним; в базарные дни я сам видел мужчин, стоявших в очереди у их дверей, честное слово! Да, времена изменились, нравы уже не те. А теперь местные девушки почти все торгуют свечами и букетами, пристают к прохожим и насильно навязывают им свой товар. Просто срам, какие нахалки! Они много зарабатывают, приучаются к лени и ничего не делают всю зиму, дожидаясь паломников. Нынче у любезников есть с кем перекинуться словом, уверяю вас. Прибавьте к этому подозрительную публику, наводняющую город с первых ясных дней, всех этих кучеров, разносчиков, продавцов съестного — целое кочующее племя, от которого разит грубостью и пороком, — и вы поймете, каким «честным» городом стал Лурд, — вот что сделали они и все эти толпы, осаждающие их Грот и собор!
Пораженный Пьер уронил газету. Он слушал — и впервые перед ним предстали два Лурда: старый, честный и благочестивый Лурд, дремлющий в безмятежной тишине, и новый Лурд, испорченный и развращенный миллионными предприятиями, приливом богатств, потоком приезжих, стремительно проносящихся по городу, неизбежной скученностью, дурными примерами. Вот что осталось от ревностной веры, наивной чистоты первых последователей невинной Бернадетты, коленопреклоненной перед пустынным, безлюдным Гротом! Неужели же к такой цели стремились зачинатели этого дела и в планы их входило отравить край наживой, загрязнить его человеческими отбросами? Достаточно было появиться людям, чтобы распространилась зараза!
Видя, что Пьер слушает его, Казабан еще раз сделал угрожающий жест, словно хотел уничтожить все это тлетворное суеверие. Затем он молча подправил в последний раз гребенкой волосы г-на де Герсена.
— Пожалуйста, сударь!
Только теперь архитектор заговорил о коляске. Парикмахер сперва извинился, сказал, что надо спросить у брата. Однако тут же согласился принять заказ. Запряженное двумя лошадьми ландо до Гаварни стоило пятьдесят франков. Но, обрадовавшись, что ему довелось поговорить по душам, польщенный тем, что к нему отнеслись как к порядочному человеку, он уступил за сорок. Их четверо, значит, с каждого будет причитаться по десять франков. Условились выехать ночью, часа в три, чтобы вернуться в понедельник вечером, пораньше.
— Экипаж будет подан к гостинице Видений в назначенный час, — повторил с напыщенным видом Казабан. — Положитесь на меня, сударь!
Он прислушался. В соседней комнате не прекращался стук посуды. Там по-прежнему ели с жадностью, которая, казалось, обуяла весь Лурд. Послышался голос, требовавший еще хлеба.
— Простите, — с живостью сказал Казабан, — меня зовут.
Не вытерев рук, еще жирных от помады, он устремился в столовую. Дверь на секунду приоткрылась, и Пьер заметил
Было около трех часов. Выйдя на улицу, Пьер и г-н де Герсен с удивлением услышали громкий перезвон колоколов. Колоколу собора, возвещавшему вечерню, вторила приходская церковь, а теперь подавали голос один за другим монастыри. Кристальный звон колокола кармелиток смешивался с низким гулом колокола общины Святого Духа, радостный благовест монастыря сестер Невера звучал в лад с колоколами обители доминиканок. В погожие праздничные дни колокольный звон разносился над кровлями Лурда с утра до вечера. Какая веселая звонкая песнь разливалась в голубом небе, над прожорливым городом, который наконец насытился и, счастливый и довольный, переваривал завтрак на солнышке.
Как только наступил вечер, Мария заволновалась: она узнала от г-жи де Жонкьер, что барон Сюир получил для нее у аббата Фуркада разрешение и она сможет провести ночь у Грота. Каждую минуту она спрашивала сестру Гиацинту:
— Скажите, пожалуйста, сестра, есть уже девять часов?
— Нет, нет, дитя мое, еще нет и половины девятого… Вот вам теплый шерстяной платок, накиньте его на рассвете, потому что Гав близко, а утра в этой горной местности прохладные.
— Ах, сестра, ночи так хороши! А я так плохо сплю в палате! На свежем воздухе мне не будет хуже… Боже мой, как я счастлива, какое наслаждение — провести целую ночь со святой девой!
Вся палата завидовала ей. Молиться ночь напролет перед Гротом — ведь это несказанная радость, высшее блаженство! Говорили, будто избранные видели в ночной тиши святую деву. Но добиться такой милости нельзя без высокого покровительства. Преподобные отцы неохотно давали разрешение с тех пор, как несколько больных умерло там, словно заснув в экстазе.
— Не правда ли, дитя мое, вы причаститесь в Гроте до того, как вас привезут сюда? — спросила сестра Гиацинта.
Пробило девять часов. Неужели Пьер, обычно такой точный, забыл о ней? Марии говорили, что она увидит всю процессию с факелами, если отправится тотчас же. Каждый вечер религиозные обряды заканчивались таким шествием, но по воскресным дням оно было красивее, чем по будням, а в это воскресенье шествие ожидалось на редкость пышное. Должно было пройти около тридцати тысяч паломников с горящими свечами в руках. Все великолепие ночных небес предстанет взору; звезды сойдут на землю. Больные жаловались: какая обида быть прикованным к постели и не видеть этих чудес!
— Дорогое дитя, — сказала г-жа де Жонкьер, — вот и ваш отец с господином аббатом.
Мария просияла и забыла про утомительное ожидание.
— Ах, Пьер, умоляю вас, поспешим! поспешим!
Отец и Пьер спустили ее во двор, священник впрягся в маленькую тележку, и она медленно покатилась под звездным небом; г-н де Герсен шел рядом. Стояла изумительно прекрасная безлунная ночь, темно-синее бархатное небо было усеяно алмазами звезд, а мягкий, чистый воздух, напоенный ароматом гор, овевал теплом. По улице шло множество паломников, направляясь к Гроту; но люди вели себя скромно, у всех был сосредоточенный вид, не слышно было праздной дневной болтовни. За площадью Мерласс темнота как бы раздвигалась, необъятное небо раскинулось над спокойными, словно тихая гладь озера, лужайками и густыми тенистыми деревьями; чуть левее вздымался ввысь тонкий светлый шпиль собора.