Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
Поэтому Тамара Константиновна, величественно глядя мне в лицо, сухо сообщила, чтобы я пока продолжал занятия. И я пошел на уроки.
Именно в эти дни, когда Степан Артемович лежал дома с высокой температурой, временами впадая даже в беспамятство, среди учителей началось брожение. В старом коллективе прошла трещина.
«Коллектив учителей» — при Степане Артемовиче эти слова в стенах нашей школы произносились очень часто и с надлежащей гордостью. Никто не сомневался, что этот коллектив существует. Да и как можно сомневаться: налицо несколько десятков учителей, все они заняты одним делом, у всех одинаковая цель — обучать
Но очередь к хлебной лавке, скажем, в голодном Петрограде семнадцатого года тоже, казалось бы, имела одинаковую цель, одинаковое желание, одинаковое занятие — достояться и получить положенную пайку хлеба. Но от этого всех случайно собравшихся в очередь людей нельзя еще назвать коллективом. Каждый хотел получить своюпайку хлеба, себянакормить, своюсемью, желания и заботы других его интересовали постольку, поскольку могут интересовать чужие и далекие нужды.
В нашей школе любого учителя прежде всего беспокоило, как он справляется со своимделом, как успевают егоученики, как он выглядит самв глазах Степана Артемовича.
Учителя работали в одной школе, делали в общем одно дело, но действовали в одиночку, своему товарищу по работе в лучшем случае могли только сочувствовать.
Конечно, у них было больше общих интересов, конечно, они были ближе друг к другу, чем люди из очереди на Невском в те голодные годы (какое сравнение!), но коллективом, в большом значении этого слова, я бы наших учителей не назвал.
Коллективы возникают по-разному. Случайно собравшиеся к дверям хлебной лавки люди в то беспокойное время перед Октябрьской революцией становились порой грозным коллективом. Сытый булочник приоткрывал дверь и объявлял голодной толпе: «Хлеба нет!» И толпа, жившая до этой минуты только личными заботами, эгоистическими нуждами, вдруг проникалась общей ненавистью к булочнику, к тем, кто заставляет торчать целыми сутками в очереди, лишает детей куска хлеба. Люди громили булочную, крича: «Хлеба!», «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», шли по городу, принимая в свои ряды таких же голодных, таких же обездоленных. Одни желания, одна ненависть, одна страсть соединяли их в одно целое.
Такие внезапные и стихийные рождения коллективов — редкость. В будничной жизни коллектив рождается постепенно.
Степан Артемович внезапно заболел, и учителя — одни с доброжелательным любопытством стали приглядываться к нам, другие же, во главе с Тамарой Константиновной, с молчаливым и даже враждебным подозрением следили за событиями.
Теперь ни один мой урок не проходил без того, чтобы кто-нибудь из учителей не присутствовал на нем. После таких уроков в учительской собирались в кружок, сами собой начинались обсуждения.
Стали интересоваться те учителя, на кого я меньше всего рассчитывал, и возражали такие, которые, я думал, станут помощниками.
Агния Никитична Лубкова, преподавательница немецкого языка, всегда послушная воле Степана Артемовича, ничем не выделявшаяся среди других учителей, тихая, безропотная старушка, побывала на одном из моих уроков, вышла оттуда взволнованная, долго расспрашивала, как составляются карточки, какими способами следует приучать детей беседовать друг с другом.
Я надеялся, что заинтересуется учительница химии Евдокия Алексеевна Панчук. Мне нравилась ее запальчивость на уроках, ее любовь к своему предмету. Я даже завидовал ей во многом.
Она оказалась в числе откровенных моих противников.
— Вы сводите к нулю значение учителя! — громогласно возмущалась она. — Учитель должен заражать своих учеников творческим запалом! У вас учителю отведена роль контролера и надсмотрщика!
До сих пор я действовал в одиночку. Вокруг меня есть сочувствующие, но нет коллектива. Я считаю, что до поры до времени это не должно меня пугать. Прежде чем Маркс и Энгельс написали в своем Манифесте: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма!», прежде чем они в своем деле ощутили такую силу, что смогли бросить призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», первые идеи коммунизма задолго до этого возникли в головах одиночек.
Мои мысли и намерения не так уж глубоки и широки, быть может, даже в чем-то ошибочны. И уж во всяком случае я не обольщаюсь тем, что созрел до вождя коллектива. Я в самом начале большого и трудного пути, я пока могу предложить только одно: «Давайте искать».
Идут в школе споры, растет интерес к нашему делу. Единого коллектива пока нет, но исчезает и равнодушие — самый злостный враг общих интересов. Не через споры ли да разногласия создается обычно сплоченный коллектив?..
Самым горячим моим поклонником стал Жора Локотков. Ему было неполных двадцать четыре года. До сих пор жизнь этого паренька шла, как пассажирский поезд, по твердому расписанию: в нужное время прибывал на нужную станцию, нигде не застревал, не стоял в тупиках.
В семнадцать лет окончил десятилетку, без задержки поступил в институт (тот самый, который окончил и я), после института направлен в нашу школу. Он сторонник передового, он готов засучив рукава ломать старое.
И в то время как опытные учителя вроде Олега Владимировича или Ивана Поликарповича еще приглядывались со стороны, Жора Локотков уже решил действовать. Степан Артемович лежал в постели. Тамара Константиновна не в состоянии наложить запрет — нет никаких препятствий. Жора всем стал говорить, что не собирается больше преподавать по старинке, в самое ближайшее время начнет действовать по новому методу.
Со стороны кажется, не трудно поставить печь: кирпич к кирпичу, вывел под, шесток, трубу — не хитрое дело, клади дрова и затапливай. Дело-то не хитрое. Но сколько нужно знать профессиональных секретов, чтоб свод не обрушился, чтоб глина не выгорала, чтоб была нормальная тяга! Малейшее упущение — и печь, внешне похожая на все печи, вместо того чтобы обогревать, начнет чадить, напускать угар, отравлять существование.
Жора Локотков побывал у меня лишь на нескольких уроках, узнал, что ребята беседуют друг с другом, меняются местами — все это похоже на игру, все просто, как проста и безыскусна на вид русская печь. Жора не подозревал, что я, прежде чем приступить к новым урокам, ломал сам себя, учился свободно беседовать с классом, что каждый мой день заканчивается напряженнейшим вечером, заполненным утомительным и неблагодарным трудом, что мне приходится исписывать кучи бумаги, рассчитывать каждое слово — свое собственное и учеников, — взвешивать по десять раз любой вопрос.