Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
Это случилось на моих дополнительных занятиях. Аня, сидевшая на первой парте, записывавшая под мою диктовку упражнения, уронила ручку, выпрямилась и схватилась за грудь. Лицо ее посерело, глаза выкатились, открытый рот с усилием хватал воздух. Прозвенел тоненький жалобный стон, прозвенел и оборвался…
Я бросился к ней:
— Что с тобой?
Она мяла кофточку на груди, глядела страдающими глазами…
Срочно вызвали по телефону врача. Через час Аню унесли из школы домой на носилках.
На другой день к Степану Артемовичу пришла мать Ани. Я совершенно случайно появился у директора, когда разговор был уже в разгаре. Степан Артемович за своим большим темным
Мать Ани, в белом пуховом платке, оттенявшем свежее, очень миловидное лицо, стояла перед директором выпрямившись, говорила чистым, звонким, с нотками негодования голосом:
— Я на протяжении полугода следила за тем, как вы учите детей. Нравится вам или нет, а выслушайте мое мнение. Не говоря уже о том, что вы требуете от учеников каторжной трудоспособности, у вас учеба заслоняет для детей всю жизнь, всю без остатка!..
— Надеюсь, вы не возражаете, что главное в жизни детей школьного возраста — это учеба, почти так же, как главное в жизни новорожденного — сосать грудь матери, прибавлять в весе и чувствовать себя здоровым.
— Но ведь вы же сами своей учебой уничтожаете любовь к учению. Учеба с надрывом сил, учеба, притупляющая все интересы! Если пользоваться вашими же сравнениями, то вы напоминаете ту мать, которая в своей чрезмерной любвеобильности перекармливает младенца, портит его пищеварение, вместо здоровья награждает опасными недугами.
Бровь Степана Артемовича упала, глаза сумрачно уставились на молодую женщину.
— Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос? — спросил он.
— Лет? При чем тут мой возраст? Но раз это вас интересует, могу удовлетворить любопытство: тридцать четыре.
— А мне пятьдесят девять, уважаемая… э-э… Валентина Павловна. Из этих пятидесяти девяти я тридцать пять работаю в школе. Я начал заниматься воспитанием детей, когда вы еще не появились на свет. Через ваши руки прошел всего-навсего один ребенок, через мои — затрудняюсь подсчитать — что-то порядка нескольких тысяч. Так вот, уважаемая… э-э… Валентина Павловна, разрешите мне в моем деле доверяться своему, да, своему, а не вашему опыту.
Степан Артемович поднялся, маленький, с коротко подстриженной седой головой, с утомленным, непроницаемым лицом.
Щеки женщины вспыхнули, она торопливо принялась натягивать перчатки, с еще большей дерзостью ответила:
— Мне кажется, тридцать пять лет назад вы, к сожалению, сделали первый шаг не по той дороге. Разумеется, вам после такого долгого пути трудно сворачивать куда-то в сторону, искать новый путь.
— Не тот путь? — Степан Артемович выпрямился, его лицо залила желтизна, жесткие морщины проступили отчетливее, сдерживаемый давно гнев прорвался наружу. — Мой путь неправильный?.. Потрудитесь оглянуться, товарищ Ващенкова! Потрудитесь взглянуть на эти стены…
Кабинет Степана Артемовича был своего рода школьным музеем, хранилищем реликвий Загарьевской десятилетки. На стенах висели фотографии, письма в застекленных рамках, обширная карта Советского Союза.
— Взгляните сюда! Видите эту фотографию? Не кажется ли вам, что у этого молодого человека честное, открытое, волевое лицо? Это Петя Добрынин, мой ученик, Герой Советского Союза. Убит под Курском… А этот подполковник, ныне здравствующий… Взгляните на его ордена. Я думаю, что они приросли к его груди не так просто, как прирастает иней к вашей шубке. Это тоже мой ученик — Вася Сиволапов. Нет, нет, вы глядите, глядите внимательней! Вот еще скромный портрет — Толя Зубцов, химик-экспериментатор, профессор, лауреат, он тоже учился в нашей школе, под моим наблюдением. Не затруднит ли вас нагнуться и прочитать это письмо? Его написал некий Костя Шорохов, ныне инженер-горняк. Прочитайте все благодарности, которые он здесь написал, прочитайте о том, как он отзывается о вашем непочтительном собеседнике. Он, по всей вероятности, другого мнения о моем пути. А карта?.. Вы видите на ней красные точки? Вы видите, что они разбросаны по всей стране от Черного моря до Чукотка. Киев — это Сережа Горшенин, Чита — Женя Курдюкова. Это еще не все ученики, а только те, с которыми удалось связаться. А сколько потерявшихся из нашего поля зрения?.. Полюбуйтесь на моих учеников, разбросанных по разным концам земли, — врачей, педагогов, строителей, изыскателей! Учтите: они работают, не бездельничают, приносят пароду пользу. Видите, сколько их! Вот мой путь! Если вы его называете не тем, каким должен быть путь честного человека, то уж, простите, я другого пути себе представить не могу.
Я наблюдал за Ващенковой со стороны. Она сосредоточенно из-под платка разглядывала фотографии, пожелтевшие от времени письма, карту, потом перевела взгляд на Степана Артемовича и произнесла с прежней дерзостью:
— А не могло ли случиться так, что все эти ученики вышли в люди вопреки вашему желанию?
— То есть?..
— То есть из тех тысяч детей, что кончили школу, наверняка несколько десятков окажутся с особым складом характера, которых не задушишь никаким насилием. Кого-то наверняка поправила сама жизнь. А если полюбопытствовать: сколько из вашей школы вышло тех, кто проклинает свою скучную работу, несет на горбу унылую судьбу, заполненную лишь мелкой заботой о существовании? Даже из тех, кто отмечен на карте. Все это, — Ващенкова обвела перчаткой стену, — вызывает уважение, но легче всего выкопать единичные примеры, вывесить их на всеобщее обозрение и умиляться от всей души.
Ее дерзость обидела и меня. Не имеет права так говорить! Я, может быть, сам не во всем согласен со Степаном Артемовичем. Но я не осмеливаюсь упрекать этого человека, всю жизнь отдавшего школе. А я днями и ночами думаю о том, как лучше учить ребят, меня-то беспокоит их судьба. Судить со стороны, бросать упреки! Эти упреки не пережиты, не выстраданы; перешагнув за порог кабинета, она забудет их с легким сердцем.
Я ждал, что Степан Артемович обрушит на нее всю силу своего негодования, со свойственной ему жестокостью осадит эту фатоватую бездельницу. Но Степан Артемович поступил умнее. Он просто не стал спорить, сказал с уничтожающей вежливостью:
— Я очень сожалею, товарищ Ващенкова, о том печальном событии, которое произошло в стенах нашей школы с вашей дочерью. Примите, если сможете, мое глубокое сочувствие, и давайте кончим наш разговор. До свидания.
Со стариковской церемонностью Степан Артемович склонил голову. Ващенкова несколько опешила, потом ответила ему таким же холодным кивком, с надменным видом вышла из кабинета.
Степан Артемович сел за стол лицом к стенам, увешанным реликвиями, так наглядно доказывавшими заслуги школы, которой он руководит много лет.
— Андрей Васильевич, — обратился он ко мне, — вам, как классному руководителю, ни в коей мере нельзя забывать Аню Ващенкову. Ходите на дом, справляйтесь о здоровье, советуйтесь с врачами. Как только врачи найдут, что ей можно понемногу заниматься в постели, организуйте занятия на дому. Будет нужно — привлеките учителей. Хотите или нет, а вам придется наладить контакт с этой критически настроенной дамочкой.
Разговор нашего директора с женой секретаря райкома стал скоро известен всем учителям. Грешным делом, я, как свидетель, не без удовольствия освещал его подробности. Все были на стороне Степана Артемовича, сожалеюще посмеивались над Ващенковой: тоже схватился «черт» с «младенцем»! Кто-кто, а наш Степан Артемович не таких осаживал, в областном отделе побаиваются ему сказать поперек слово.