Собрание сочинений. Т. 3
Шрифт:
– Ну, а Он,по-вашему, где осчастливил нас Своим Рождеством? В стерильном роддоме имени Ирода?
– Вот и главное, Мария Ивановна.
– Злобствуете чего-то все, злобствуете, как нянечка в райбольнице.
– Я только хотела, батюшка, сказать, что пьяному – пьяное, больному – «скорую», а всякой твари – свой приют, ну давайте разместим тут всех кошек и собак, ворон нагоним с беженцами и с голубями, всем воробьям дадим кров, убирать-то за ними интеллигентки, что ли, эти ваши будут?
– Будем! Понадобится – будем! Наши руки тоже привыкли к слязи и гризи, то есть к слизи
Гелий решился приоткрыть глаз.
Заявление это сделала дама могучего телосложения, с выражением на командно-одухотворенном лице стоической готовности к небрезгованию санитарным трудом любой сложности.
– Неужели, Мария Ивановна, рука у вас поднимется вышвырнуть котенка на улицу?
– А вы в сестричестве не состоитя, нечего тут… только воду баламутитя, если жертвуетя всего какие-то копейки, а антимоний на сотни разводитя, батюшку ими отвлекае-тя, на Манеж свой идитя и гавкайте там в микрофон!
– Знаете что? – сказала, артистично сдерживая ярость, могучая, чуть ли не под потолок, дама, дав понять злобствовавшей старушке-прислужнице, что в другом месте она, возможно, не задумываясь, растерла бы ее в порошок.
– Кис-кис-кис! – сказала с вызовом и в поддержку котенка другая дама, приходившаяся по пояс первой, а оттого и казавшаяся ее старшей дочерью. – Ваша вера, Марья Ивановна, без дел мертва. Надо помочь пережить эту зиму даже братьям нашим меньшим.
– Против временности жизни животных ничего не имеем, облеванных же пьяных приютять в церковном помещении нам не завещано, мы тут не вытрезвиловка, а Храм Божий.
– Владимир Александрович, я сейчас попробую поднять на ноги Скользкова… Сколь-зков-цева… он, поверьте, очень совестливый паталогоанатом, хотя до этого работал в реанимации Четвертого управления. «Скорой» разве дождешься на этом свете? Читали «Литературку»?
– Фамилия, Грета, у доктора двойная: Скольц-Сков-цев, – поправила низенькая дама. – Неужели так трудно запомнить?
– Я вам так скажу: если человек сам себя не облевал, то кто его тогда облюеть? А к себе-то чего вы его не потащили? Недалеко ведь живетя. Гигиену у себя под мышками наводитя, а нас тут поганитя?
– Разве, Марья Ивановна, вы не видитя, простите, не видите, в конце-то концов, что человек при смерти? И остатки пищи на нем – явно внешнего, а не изверженного происхождения.
– Грета, быстро дай еще валидола… быстро!
Низенькая дама, похожая на взрослую дочь Греты, внезапно набросилась на Гелия и припала своими устами к его устам.
Это было столь неожиданно, что он на какой-то миг задохнулся от напора ее дыхания, от смущения, растроганности и приступа смешливости, вызванного тем, что спасительница щекотала его своими колкими, перед большими праздниками, очевидно, выбриваемыми усиками. Так что губы его как-то сами собой расползлись под ее губами в гримасу невольной улыбки. К тому же участливая дама, подумав, что это уже агония, попыталась нащупать пульс на его запястье. Затем бросилась слушать сердце.
Грета тут же пришла ей на помощь. Она так, со знанием дела и верою в его успех, надавила мужеподобными ручищами пару-тройку раз на грудную клетку Гелия, что он издал не стон, а скрежещуще-свистящий звук, производимый обычно старым и негодным велосипедным насосом.
Под руками Греты он на миг почувствовал себя маленьким захворавшим мальчиком, страстно – чуть ли не до полного замирания сердца – мечтающим превратиться в большого дядю, чтобы стать мужем красивенькой докторши, которая очень подолгу натирала его часто хворавшее тельце какой-то волнующей мазью… От той милой маминой знакомой пахло сигаретами, таинственной службой, протекавшей в неведомом пространстве жизни взрослых, пахло от нее либо уличным снегом, либо ландышами с дачи, и никто не мог понять, почему Геля начинает вдруг беззвучно плакать. А рыдал он от острой боли, похожей на невыносимое счастье, когда докторша случайно вонзала малиновые свои ногти в его гриппозное тельце… Он прошептал: «Все – о’кей… спасибо…», вспомнив приятельницу своей матери, которая, кстати, помогла ему однажды, когда он хандрил, температурил и не ходил в проклятую школу, расстаться с невинностью.
– Бьется! Бьется!… Очень слабо, но бьется! Он меня уже благодарит! – радостно вскрикнула низенькая и содрогнулась всем телом, обтирая рукавом губы. Гелий не мог не учуять это инстинктивно брезгливое движение, благородно опереженное страстью помочь попавшему в беду человеку. Все это растрогало его еще глубже.
– По-моему, его отлупили на роскошном банкете и выкинули из ресторана. Или он просто попал под машину, а потом где-то провалялся и ужасно окоченел. Внешне вполне интеллигентен. Весь в «фирме», хотя производит впечатление человека, вылезшего из блюда с различными мясными, рыбными и овощными ассорти былых времен.
– При Сталине все было, не то что при вашем жирном Попове, похожем на жареного поросенка, набитого греческой кашей.
– На Тишинке поросята нынче по полторы тыщи за пятак, а у меня пенсия – три росинки, две песчинки для селедочной начинки.
– Странно, что не раздет и, кажется, не ограблен.
– Скольз… Скольц-Зков приедет у меня сейчас сюда как миленький!
– Грета, Скольц-Сковцев, С чего это у тебя на языке все время Скользков? Твой аспирант, что ли? Не уродуй, пожалуйста, аристократичную фамилию.
39
Что-то шевельнулось в памяти Гелия. Где-то видел он и слышал обеих благородных дам, если это, конечно, не каверза памяти, и, кажется, одна из них в каком-то выступлении категорически устанавливала ужасно неумную и безвкусную, но как бы строжайше точную зависимость вашей патриотической любви к России от вашей же любви и почитания вами гения Солженицына.
Гелий не до конца истребил в себе за годы служения ум и вкус, и некрасивость командно-экзальтированного, чисто совкового навязывания ближним максим любви и почитания ужасно его тогда покоробила.
А ведь он, между прочим, не то чтобы тайно, но как-то помимо своей воли симпатизировал и Отечеству, бездарно омертвленному помпезно-протезной Империей, и легендарному изгнаннику. Правда, он почитал его про себя, скорее как истинного героя нашего времени, чем как литературного гения и волшебника классического слова.
– Сядьте, пожалуйста, Мария Ивановна, на телефон и не слезайте с него, пока не дозвонитесь до «скорой». Спасибо вам всем, – сказал батюшка. – Настасья, оботри кошку да разведи ей сухого молока из порванной германской посылки. – Чувствовалось, что человеку, сказавшему это, вся болтовня порядком надоела.