Собрание сочинений. Т.4.
Шрифт:
— Да, мой год тоже призывается, — констатировал без всякой радости и гордости Бунте. — Что же они с нами станут делать?
— Что делать? Обучат на скорую руку и пошлют всевать.
— Разве в этом есть необходимость? — встрепенулась Фания.
— Когда Красная Армия стоит у самых границ Латвии, вероятно есть необходимость, — ответил Индулис. — Весной начнутся бои непосредственно за Латвию. Если вам безразлично, кто будет управлять страной, тогда можно рассуждать, а для меня это дело ясное. Это начало последнего акта.
— Не мы же начали войну, — возразила Фания. — Почему мы должны воевать и отвечать за чужие грехи?
— Ты хочешь сказать — за мои грехи?
— Еще могут забраковать, — бодро сказал Бунте. — Я ведь не особенно здоровый.
— Тогда придется или рыть окопы, или ехать на работу в Германию. Теперь мы никому не дадим бездельничать. Мало ли что другие грешили — отвечать всем придется. Так-то. — Индулис встал из-за стола и начал прощаться. — Не обессудьте, милые родственники, но к семи я дол жен быть в одном месте по служебному делу.
Никто его и не удерживал. Индулис Атауга прямо от скромного поминального стола направился на Гертрудинскую улицу, к жене унтерштурмфюрера Дадзиса.
— Вот история, будь она проклята! — причитал Бунте после ухода шурина. — Почему? За какие грехи я должен проливать за них свою кровь? Пусть Индулис со своей бандой сами отвечают за свои дела. С какой стати мирному гражданину спасать их?
— Их никто уж не спасет, — сказала Фания. — Ясно, что ни в какой легион ты не пойдешь.
— А куда деваться, Фания? Слышала, что он сказал? Рыть окопы или на работу в Германию.
— Пускай сами и роют. — Фания понизила голос. — Неужели во всем доме не найдется такого укромного уголка, чтобы спрятаться человеку?
— А как же — мне тогда никуда нельзя будет показываться…
— Тебе приятнее умереть на фронте за Гитлера?
— Пусть он идет к дьяволу со всей своей компанией! А как ты объяснишь, когда начнут спрашивать про меня?
— Это позволь мне знать.
Бунте с восхищением посмотрел на Фанию. Они совсем позабыли о том, что час назад стояли у могилы мамаши; жизнь требовала забот о настоящем, а не о прошлом. Они улыбнулись, и Фании это не показалось предосудительным.
— Ужас до чего ты у меня умная, — сказал Джек Бунте.
Летом 1941 года, когда Индулис Атауга вступил в зондеркоманду Арая, он, конечно, не думал, что через полтора года этот шаг может показаться ему неосмотрительным и неверным; но даже если бы он знал и тогда, что к концу 1942 года гитлеровские армии постигнет ужасная катастрофа где-то у Волги и Дона, то едва ли поступил бы иначе, потому что все его воспитание, все его взгляды неизбежно подводили к этому пути. Свою жизненную мудрость он почерпнул из программы «перконкрустовцев», которая была не чем иным, как латышским вариантом фашистской программы Муссолини и Гитлера. «Раса господ», «нордическая кровь», «право на преступление» — да среднему корпоранту, который мечтал лишь о том, чтобы занять в жизни место побольше и повыше, иной философии и не требовалось. Не испытывая никаких сомнений, вступил он в зондеркоманду, которую ни в какие времена нельзя было бы назвать иначе, как бандой убийц, и стал идеальным участником этой банды — идеальным в понимании Арая, Екельна и Гиммлера. Индулис Атауга старался выдвинуться, и это ему удавалось довольно легко, так как зондеркоманда и была той средой, в которой могли развернуться все его задатки.
После сталинградской катастрофы он кое-что понял. Понял, что его хозяевам, а вместе с ними и ему придется расплачиваться за все свои дела. К этому времени он настолько запятнал себя, что выхода для него уже не могло и быть. Ему оставался один путь: вместе с гитлеровской шайкой идти до самого конца. А потом? Потом хоть потоп, хоть конец мира! Единственное, что еще могло как-то утешить его при такой перспективе, это если бы немецким оккупантам удалось запачкать как можно больше людей. Индулису Атауге хотелось, чтобы в Латвии не осталось ни одного чистого человека. Пусть не один он отвечает! И когда Данкер с Бангерским начали организовывать латышский легион, он потирал руки от удовольствия: нашего полку прибывает.
Когда в ноябре объявили мобилизацию, он прямо ликовал, потому что даже самым ловким людям нельзя было отвертеться от каиновой печати, которой немцы хотели заклеймить каждого латыша. Особенно же обрадовало его последнее распоряжение о дополнительном призыве в латышский легион. «Теперь и ты, Фания, не увильнешь — твой муженек наденет мундир. Одна у всех у нас дорога, но в компании все-таки веселей».
В то же время, пока еще можно было, он хватал все доступные ему удовольствия.
С этой именно целью и был затеян сегодняшний визит к жене унтерштурмфюрера Эрика Дадзиса. Может быть, Эрик Дадзис уже протянул ноги и никогда больше не увидит Ригу, а может быть, он еще вернется и проживет дольше, чем оберштурмфюрер войск СС Атауга, но какое это имело сейчас значение?
Аусма Дадзис была в квартире одна. Сев на диван рядом с гостем, она спросила:
— Расскажите, господин Атауга, как вы жили на фронте?
Индулис на настоящем фронте никогда не был, но, не сморгнув глазом, в течение получаса рисовал ей батальные картины, в которых центральной фигурой был он сам. Когда это ему надоело, он спросил:
— А как вы живете, пока мы воюем?
Она сделала капризную гримаску и вздохнула.
— Скучаем и тревожимся. Что же нам еще остается?
— А зачем? Жизнь проходит; что упустишь сегодня, не наверстаешь завтра.
— Что же поделать?
— Надо брать от жизни…
— Что, например?
«Ах ты, шельма, девочку из себя строит! Я, как учитель, должен все ей объяснять?»
— Например? Например, любить. Влюбляться, позволять другим любить себя. Это все равно, что мечтать. Разве это дурно — мечтать?
— Я не знаю.
— А я хорошо знаю, что мечтать имеет право каждый, потому что это не зависит от нашей воли. То же и с любовью. Человек встречает человека, оба загораются, и начинается пожар.
— И оба сгорают? — Аусма Дадзис засмеялась.
— Зачем? Только горят и светятся, как две яркие лампы. Одна греет и освещает другую, и обеим тепло.
— А потом?
— Они горят, пока не разрядится аккумулятор. После этого его снова надо заряжать.
— И надо встретить другого человека, снова загореться?
— Конечно. Иначе жизнь становится темной, холодной и скучной.
— Вы уже много раз так загорались?
— Я не знаю, что в этой области много, что мало. А вы?