Собрание сочинений. Т.4.
Шрифт:
— Успокойся, моя бедная, измучили тебя как… Теперь опять все будет хорошо. Мы уйдем из Лиепаи и будем жить в лесу. Там до нас ни один немец не доберется. У нас будут хорошие друзья, они нам помогут, а мы будем жить охотой и рыбной ловлей, как Робинзоны.
Но Хана не улыбалась.
— Нет, все-таки расскажу… Лучше бы в другой раз, тебе и так тяжело. Но я не могу иначе. Слушай. Однажды мы работали на дюнах… там было много евреев — женщин, подростков, стариков. Немцы все время смотрели на меня, как волки. Я никуда не могла уйти, мне надо было рыть ров. Потом они позвали меня… сказали, что дадут другую работу. За дюной, только в нескольких шагах от остальных рабочих… я слышала, как звенели лопаты… Рубен, их было много, что я могла поделать! Они схватили меня, зажали рот… Все четверо… Так они поступают почти с каждой молодой еврейкой. Ох, Рубен, я боюсь, что ты теперь будешь презирать меня…
Натансон слушал ее, низко опустив голову. Когда она замолчала, он обнял ее, прижался щекой к ее пылающему лицу.
— Почему ты ничего не говоришь, Рубен? О чем ты думаешь?
— Надо мстить им, Хана.
…Уйти они решили в тот же вечер. Хана надела поверх легкого летнего платья темную шерстяную юбку и осеннее пальто, споров с него желтые звезды. Они ничего не взяли из вещей, чтобы не возбудить подозрений. До моста шли врозь, по разным сторонам улицы. Хана перешла мост и подождала Рубена в том месте, где трамвайная линия поворачивает от набережной в липовую аллею. Здесь их и приметил агент полиции, который слонялся около остановки, будто бы дожидаясь трамвая. Он видел, как два человека, мужчина и женщина, которые до того шагали по разным сторонам улицы, сошлись и, не поздоровавшись, продолжали путь вместе. Это могла быть парочка, условившаяся о свидании, но могли быть и подпольщики, которым темная аллея показалась подходящим местом для явки. Рубен и Хана сумели бы еще ускользнуть от преследователя, если бы они свернули в первый переулок и постарались замести следы, петляя меж домиками пригорода. Но они ничего не заметили и продолжали идти в сторону Гробиньского шоссе. Они не разговаривали и не оглядывались. Они думали об одном: не обращать на себя внимания, не выдать своей тревоги, держаться так, как будто им ничто не угрожает, — но именно это их и погубило. Когда на перекрестке им загородил дорогу вызванный по телефону полицейский патруль, бежать было поздно.
— Предъявите документы!
Натансон оглянулся назад, на свой город, где он родился и теперь должен был умереть. Солнце только что село. Пурпурово-красным был западный край небосвода, и в этом отсвете человеческие лица тоже казались красными.
Полицейские потащили их в участок. Натансон сказал надзирателю, что им не хватило дров и они пошли собирать шишки.
— Хорошо, хорошо, шишек вы получите достаточно, — сказал надзиратель и, довольный своей остротой, оглянулся на помощников. — Отведите их к прочим жидам. Весьма кстати подошло это пополнение, а? Шишек им захотелось! Куда же это вы дели желтые звезды? Нельзя быть такими стеснительными.
Натансон не стал отвечать.
Ночь они провели в сыром подвале, переполненном людьми. Вповалку лежали на холодном земляном полу взрослые и дети. Были здесь целые семьи и одиночки, ремесленники и интеллигенты. Днем они работали в мастерских, а те, кто не знал ремесла, рыли на дюнах большой глубокий ров.
Многих из тех, кого привели сюда в самом начале, уже не было в живых. На их место привели других, а когда не станет и этих, гитлеровцы соберут остальных, которые, пока им не хватает места в тюрьме, покорно ходят по улицам с желтой звездой на спине и груди. Напрасно думали врачи и инженеры, что немцы пощадят их, захотят воспользоваться их знаниями. Напрасно рассчитывали квалифицированные рабочие на то, что немцам понадобятся их искусные руки. Всех их ждал один конец.
Всю ночь Хана и Натансон просидели без сна, забившись в угол подвала. Их спрашивали, что произошло за последние дни, не слышно ли чего о событиях на фронте.
Натансон ничего не мог ответить, да и Хана знала не больше его.
— Долго они намереваются нас здесь держать? — нервно заговорил какой-то пожилой врач. — Тех, которых увели позавчера, обещали перевезти в Литву. Говорят, там будет отведен целый район для евреев. Может быть, и нас поселят там до конца войны.
Многие обсуждали неизвестно откуда взявшийся слух, будто Международный Красный крест послал Гитлеру предложение — поселить в одной области, в Польше или еще где-нибудь, евреев всех оккупированных стран Европы и обеспечить международный контроль.
— Тогда немцам придется обращаться с нами по-человечески, — горячился врач. — Ведь существуют же международные конвенции, законы…
— Гитлер плюет на все конвенции и законы. Не для фашистов они писаны, — подняв голову, сказал Натансон.
— Но нельзя держать в заключении невинных людей без следствия и приговора дольше определенного срока. Это незаконно.
Натансон закрыл глаза и притворился уснувшим, чтобы не слышать наивных рассуждений врача. Чудак, сидит в подвале и рассуждает о законности, о правах, когда жизнь на глазах разбивает всякие иллюзии и мудрствования философов. Справедливость есть, это она перемалывает на востоке гитлеровские полчища. Это единственная самая крепкая надежда человечества — великое советское государство. Выдержит оно, победит — тогда цивилизация будет спасена. Не выдержит — рабство и истребление ждут человечество.
Страстно хотелось быть там, на фронте. Как легко умереть свободным, с мыслью, что ты выполнил свой долг перед будущими поколениями. Это не то, что плесневеть в темном подвале, отсчитывать часы, которые тебе разрешают дожить.
Он гладил руку Ханы и все спрашивал, не холодно ли ей. Трудно было дышать в спертом, затхлом воздухе подвала.
Подняли их рано.
— Собираться! На работу! — кричали надзиратели.
В холодное после ночного мороза утро их выгнали во двор. Там уже стояли грузовые машины. Женщинам приказали взять с собой детей, вместе с молодыми сажали и больных и стариков. С шумом и лязгом побросав в кузова машин лопаты, солдаты влезли в них сами и приказали всем сесть и не переговариваться. Холодный сентябрьский ветер резкими порывами несся навстречу. Матери крепче прижимали к себе детей, чтобы не замерзли.
Накануне здесь вырыли глубокий и широкий, метров в семьдесят длиною, ров. В сущности говоря, его почти не пришлось рыть в глубину, просто воспользовались для этой цели ложбиной между двумя валами дюн. Землекопы только выровняли скаты, чтобы они стали круче, и очистили дно ложбины. Внешний, обращенный к морю вал был выше внутреннего. По его скату вдоль всего рва шла узкая, не шире двух футов, терраса. Если взрослый человек становился на эту террасу лицом к морю, он мог через гребень дюны увидеть пляж и набегающие на него волны моря.
Машины остановились в пустынном месте, метрах в тридцати от берега. В конце ложбины, где дно образовало маленькую площадку, заросшую осокой и оленьим мхом, горел небольшой костер. Несколько шуцманов и матросов германского военного флота грелись вокруг него. Везде валялись пустые коньячные бутылки.
Солдаты велели всем сойти с машин и подождать, пока установят сторожевую цепь. Врач сразу узнал это место.
— Мы вчера рыли здесь оборонительный ров, — сказал он Натансону. — Сегодня, наверно, будем продолжать.
Шуцманы взяли лопаты и отнесли их ко рву. Распоряжался какой-то штурмбанфюрер. Матросы, эсэсовцы и шуцманы с подчеркнутым рвением выполняли каждое его приказание. Они спешили. Штурмбанфюрер был недоволен и ворчал, что не все подготовлено и теперь приходится терять время на всякие пустяки.
— Кажется, это сам начальник гестапо — Киглер, — сказал врач. — Тот самый Киглер, который сказал, что лучше расстрелять десять невиновных, только бы не оставить в живых одного красного.