Собрание сочинений. Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60 – 70-х годов
Шрифт:
– Надоел он мне, паразит, – выговорила она. – И член у него стал какой-то ненормальный.
– А мне надоело крестить мертвых внуков, – заорал вдруг дед Коля и замахнулся на лампу мокрой тряпкой.
Лидинька прибрала дитятю в коробочку, которую поцеловала и прижала к груди.
– И везет же ему, скотине; все время мертвенькие выходят, – добавила она. – А мог бы и живой выйти, хоть и преждевременно. Назло ему, суке, скажу, что живой родился. И что мы его в больницу отдали. А ты, папаня, подтверди… Может, в лес, как тогда, убежит.
Дед
Паша пришел только вечером, серьезно подвыпивши.
– Врач был?! Оформила?! Закопала?! – гаркнул он на Лидиньку.
Они были одни в комнате.
– Радость, Паша. Сберег Бог от твоего члена, – внутренне чуть надсмехаясь, ответила Лида просветленно. – Живой родился…
– Да ты что?.. Не могет быть… А где дите?! – Павел опустился на стул.
– Да уж в больницу отдали; слабое дите, преждевременное.
– Да ты рехнулась… Что?!
– Спроси у деда.
Павел исчез. Вернулся он развинченный с диким, красным лицом.
– Давайте дите!.. Изнасилую ево!.. Изнасилую! – орал он. – Почему ты родила живого, стерва?!. Для чего ж я член шпарил?!!
Лидинька показала Паше язык.
Это совсем добило Павла; разом, как коршун, он кинулся бить Лидиньку… Он первого удара Лидинька издала страшный вопль, даже Клава побежала на половину Фомичевых… Только Петенька, как всегда, скребся в углу.
Когда дед Коля, Клава и Милочка внеслись в комнату, Лидинька уже была почти без сознания…
Только истошный крик: «Ты убьешь ее, ирод!» – вдруг спугнул Павла, и он словно очнулся. Прибежала даже соседка-старушка Мавка. Разбухший от водки Павел, покачиваясь, ушел из дому.
Лидинька оказалась очень плоха; она с трудом пришла в себя; хотели было вызвать неотложку или скорую помощь; но Лида отчаянно замотала головой…
– Шум будет… Так уляжется, – прошептала она, остановив свои, ставшие вдруг широкими, мутно-помойные глаза на пятне в углу, – не сообразила я, что он так сразу взбесится.
Использовали домашние средства, и Лидиньке вроде полегчало. Между тем надвигалась ночь. Павел не приходил. Все, усталые, одуревшие, разошлись по своим щелям. Лидинька, уже ожившая, захотела остаться одна и поспать спокойно. Все двери накрепко заперли на засовы; а на окнах в этой местности – и так частенько были железные решетки.
Среди ночи Лидиньке стало плохо; но сама она не могла понять, умирает она или ей это снится.
Червивое, изъеденное дырами пространство окружало ее со всех сторон. А изнутри точно подкатывались к горлу черти. Это было так странно, что ей не пришло в голову ни встать, ни звать на помощь. На минуту у нее мелькнула мысль, что она, наоборот, выздоравливает.
В комнате было чуть светло. Вдруг она увидела в полутьме, сквозь боль и реальность, что половица в углу медленно приподнимается и чья-то громоздкая, черная, согнутая фигура вылезает из-под пола.
Хотя сердце ее заколотилось, она не вскрикнула, словно этот человек был лишь продолжением ее безмерного, предсмертного состояния. В то же мгновение, червивое, в дырах пространство скомкалось в Лидиных глазах и молниеносно вошло в эту фигуру, которая теперь осталась единственной концентрацией Лидинькиной агонии, одна в комнате.
Федор, словно прячась от самого себя, подошел к постели и сел на стул.
«Попасть надо в точку, попасть, – думал он. – Чтоб охватить душу. Омыть. Только: когда смерть… смерть, самое главное», – и он тревожно, но с опустошением взглянул на Лидиньку.
Та смотрела на него ошалело-изумленно.
– Не балуй, Лидинька, – тихо вымолвил Соннов, притронувшись к ее одеялке, – не дай Бог прирежу. Я ведь чудной. Поговорить надо.
Черти, внутренние черти, по-прежнему подкатывались к горлу Лидиньки: она чуть сознавала, где находится. Почему-то ей показалось, что на голове у Федора темный венец.
– О чем говорить-то, Федя, – прошептала она. Ее лицо пылало; черты окостенели, как перед смертью, но глаза струились небывалым помойным светом, точно она испускала через взгляд всю свою жизнь, все свои визги и бдения.
– Кажись, сама умирает, – удивленно обрадовался про себя Федор. – Значит, все проще будет.
– Федор, Федор, – пролепетала Лидинька и вдруг погладила ему колено, может быть, для того, чтобы не пугал ее вид Соннова.
– Погостить пришел я, – ответил, глядя в стену, Федор. – Погостить.
– Погостить… Жар тогда приподыми… Жар, – метнулась она. Федор резко сдернул с нее одеяло, наклонился, и вдруг приблизив свое лицо к ее горящему личику, стал обшаривать ее глазами.
– Чего ты, Федя?! – она посмотрела на его рот. Между тем из глубин что-то выталкивало ее сознание.
«Помрет, помрет, бестия, – думал Федор и лихорадочно шарил рукой не то по подушке, не то по волосам Лидиньки. – Вот тут… Вот тут… Но больше всего в глазах…»
Он вдруг отпрянул и остановил на Лидиньке свой знаменитый, тяжелый, замораживающий непонятным взгляд.
Она замерла; на миг выталкивание сознания прекратилось; «не поддамся, не поддамся», – пискнула она внутренним чертям и опять застыла зачумленная взглядом Соннова.
– Переспать с тобой, Лида, хочу, – громко сказал Федор.
Полумертвенькое лицо Лидоньки вдруг кокетливо повернулось на подушке.
Не сводя с нее дикого, пристального взгляда, Федор, осторожно, почти скованно, стал снимать штаны…
Когда он лег и его глаза, на мгновенье потерявшие Лидоньку, опять приблизились к ее лику, он увидел на ее пылающем, полуживом личике выражение судорожного, хихикающего блаженства; ее лицо сморщилось в гадючной истоме и спряталось на груди Федора, словно стыдясь неизвестно чего.