Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Караваева Анна Александровна

Розыскной шатер работал под руководством самого Петра. Молоденек был царь, а руку показал крутую и беспощадную. Ни жары августовской, ни устали не знал розыскной шатер. Допрашивали от пяти до двенадцати человек в день, многие «пыточные речи» зачитывались особо. «Розыскные дела» продолжались до 1691 года, охватив сотни людей, и кого только тут не было: бояре, стрельцы, начальники — окольничие, полковники, капитаны, — рядовые, дьяки, подьячие, купцы, кабальные люди, ремесленники, бродяги, монахи, ворожеи. Это были казненные и сосланные «на вечное житие» в Сибирь и в «иные места» колодники.

Князя Василия Васильевича не казнили и даже не пытали. Он ведь лежал безгласным камнем на пути, он остался равнодушным, когда вокруг него гремела схватка и горела земля. Если бы пренебречь им, не трогать его, он и подавно не стал бы вредить — не в его это нраве идти против рожна. И эта черта обертывалась

теперь против него: непротивленцы, миролюбы, а смотришь — за их теплой и небдительной спиной заговорщики спрячутся или иная заведется порча для государства. Правда, у князя Василия умная голова, западная образованность, латынь, библиотека. Но где, в каких делах государственных это западничество пользу приносило? Впрочем, едва ли кто даже и задумывался над оценкой подобного явления — под горячую руку было не до подробностей. Да и западничество-то Василия Васильевича, как это с беспощадной ясностью обнаружилось, дальше порога его палат и не выходило никуда. Это было никого не беспокоившее домашнее блаженство, одаренность, любовь к наукам, искусствам, высокие размышления и литературные труды, все это оказалось пустоцветом, кладом, зарытым в землю.

В жаркий летний день я останавливаюсь перед портретом Василия Голицына и всматриваюсь опять и опять в эти миловидные и ленивые черты. Что-то в позе его, в повороте головы, в медлительном поблескивании правого глаза напоминает человека, сидящего у окна и рассеянно любующегося на мир. Мысленно он уже пересоздал его. Не тревожьте этого поставщика великих планов, не докучайте мечтателю. Делать и выполнять могут многие, а вот мечтать — только избранные. Но боярская вотчинная сущность оказалась крепче всяких западнических привычек — они снимались легко, как позолота.

Пыток и казни князь Василий избег, но он уже пережил самого себя. Его отсекали от общества, как мертвого, — он был присужден к ссылке. 9 сентября 1689 года князь Василий Голицын и сын его Алексей получили указ новых самодержцев — Иоанна и Петра Алексеевичей. Обвинения касались всех старых правительственных дел, всем давно известных. Молодые самодержцы укоряли князя Василия за «доброхотство» софьинскому режиму, припоминали князю неудачный крымский поход, который «государской казне учинил великие убытки, а государству разорение и людям тягость». Новой и «явной вины» Василий Васильевич в указе не нашел и решил, что его ссылают за некую «тайную вину», которой он так и не понял.

«И за то указали великие государи: отнять у вас честь — боярство, а поместья ваши и вотчины отписать на себя, великих государей, и послать вас в ссылку в Каргополь; и в приставах указали великие государи быть Федору Мартемьяновичу Бредихину». А стольнику Федору Бредихину в особом наказе даны были строжайшие инструкции: как «везть их без мотченья [128] и дорогою с ними нигде не останавливаться, и того смотреть накрепко, чтобы они дорогою и будучи в Каргополе ни к кому никаких писем явно и тайно не посылали».

128

Немедленно.

Князь Василий Голицын не участвовал в попытке дворцового переворота в августе 1689 года, он отсиживался у себя дома. Однако в глазах Петра, для которого правительница Софья была первейший враг, отсидка дома ее «ближнего боярина» никак не могла сойти за оправдание его линии поведения. Пусть без решительных действий, пусть более парадно, чем активно, но тем не менее Василий Голицын властвовал, был опорой софьинского режима. Победу же нового, петровской власти, князь встретил молчанием, думая и на сей раз отсидеться, а там — что бог даст. Но Петр и молчание понял по-своему — в совершенно определенном политическом смысле, как протест, как пассивное осуждение действий нового царя. Князь Василий Голицын не показал себя человеком, который желает отрясти прах прошлого от ног своих, чтобы порадеть новой власти, потому-то и преобразовательные его таланты и образованность никак не могли пригодиться новому царю.

На этом крутом переломе истории московский Петроний еще сравнительно дешево отделался: он сохранил голову на плечах, а кончить жизнь должен был в ссылке.

За пять дней, от 9 сентября — получения царского указа — до 14 сентября, когда Голицын подал царям челобитную, он только смог несколько оправиться от удара и, что гораздо тяжелее, переступить через свою боярскую гордость, которая, казалось, была всегда так высока, что, как в старинной пеоне поется, «солнышку до нее рукой подать, а орде до нее вовек не достать». 14 сентября князь Василий подал через

Бредихина челобитную царю, в которой изъяснялся совершенно так же, как писали когда-то презираемые им за это «негораздые» на умные речи бородатые русские бояре. В этой челобитной не князья Голицыны, а «холопы ваши Васька и Алешка упадали к престолу» и, призывая в доказательство невиновности своей «трисвятительское божество самого бога», умоляли униженно «оставить жить в деревнишках наших, ростовских или в ярославской…» [129] Поздно, поздно придумали… Бредихина за прием челобитной тут же от дела отстранили, а на его место назначили стольника Скрябина. А в наказание за дерзость местом ссылки Голицыных был теперь выбран город Яренск, а позже — Пустозерск. Инструкции стали еще строже: вместо двадцати стрельцов караула назначено было сорок; ссыльные могли взять из «животов своих» только пятнадцать человек, а на жизнь в ссылке «дать им и женам их на пропитание две тысячи рублей, два рыдвана, а боле того ничего им отнюдь не давать». Кроме того, стольнику Скрябину предписывалось не только наблюдать за караулом, вскрывать переписку ссыльных, но и «если по-хотят ходить в церковь», то и там за ними «надсматривать» [130] .

129

«Дело», т. IV, столб. 17.

130

«Дело», т, IV, столб. 33.

18 сентября 1689 года московский Петроний выехал с семьей из Москвы в далекую, лютую ссылку.

Еще не вечерело, как голицынские подводы, окруженные стрельцами, уже были далеко от Москвы. Во главе этого поезда ехал стольник Павел Скрябин, получивший прогонных денег 10 рублей 31 алтын 4 деньги.

И вот знаменитые на всю Москву боярские палаты остались без хозяина. Пал хозяин, пал и дом. Дом пошел в инвентарь «великих государей», превратился в казенное имущество. До конца 1689 года дьяки московские провозились с его инвентаризацией. «Опись и оценка имущества князей Василия и Алексея Голицыных в их большом московском доме, что в Белом городе, меж улиц Тверской и Дмитровкой», занимает триста сорок столбцов. К составлению «ценовых росписей» привлечено было множество людей: дьяки, подьячие, столовые приказчики, конские барышники, «торговые люди железного, тележного, серебряного ряду». Все имущество большого дома и загородных дворов за Никитскими воротами было оценено в 47 355 рублей 16 алтын 5 денег — в сумму по тем временам огромную. Особые «ценовые росписи» составлены были на подмосковные и иные голицынские вотчины, поместья, кабальные обязательства, «взыски» с многочисленных должников, деревни, селишки, пустоши — с большого феодального владыки пошла на слом стародавняя Москва.

На исходе 1689 года бывшее владение князя Голицына было отписано в собственность переселившемуся в Россию царю имеретинскому (грузинскому) Арчилу Техтеевичу, а в сороковых годах XVIII века владение перешло к его дочери Дарье Арчиловне, которая умерла бездетной. Дом переходил из рук в руки наследников по боковой линии. Владение хирело. Дом перекраивали, переделывали, как старую шубу. Крытую галерею, соединявшую дом с церковью Параскевы-Пятницы, уничтожили. Тенистые и кудрявые сады вырубили. Дом спрятался за дощатым забором, подобно больному одинокому старику, забравшемуся на печь, подальше от чужих и любопытных глаз.

После князей имеретинских дом переходил во владение генералам, статским советникам и их вдовам, потомственным почетным гражданам и их вдовам и потомкам. Охотный ряд уже обратился в самое бойкое место Москвы. Людям и лошадям было тесно. Около неказистого деревянного забора, против лавок и лабазов, стали привязывать лошадей. Так на много лет застряла у забора этого рыночная коновязь. Дом стоял внутри двора, грязноватый, неуклюжий дом, сдаваемый жильцам «средней руки». Только наблюдательный человек мог заметить кое-где уже стершиеся каменные завитки наличников вокруг окон, когда домом еще в какой-то мере интересовались князья имеретинские. В конце XIX века дом перешел к царскосельскому купцу Баракову, последнему его владельцу. Купец Бараков снабжал столичный рынок великолепными копчеными сигами, колбасами и окороками. Колбасный коммерсант, конечно, не купил бы такого захудалого дома, не будь в этом доме подвалов, которые почти в нетронутом виде сохранились со времен голицынского хлебосольства и были очень хороши для знаменитых бараковских окороков. Бараковская фамилия владела домом с конца восьмидесятых годов XIX века до 1917 года.