Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
— Ай, не цокотала сорока, а гости у порога.
Потом толкнул того, что постарше, вислощекого и лупоносого, и спросил, подмигивая:
— Айда, што ль, в церковь?
Лупоносый изобразил испуг:
— Ой, на дворе грязно!
— Айда в кабак!
— Ой, ужли под забором не проберемся?
Скоморохам плеснули по чарке. Оба выпили, утерлись и продолжали зубоскалить.
Маленький скоморох, что помоложе, пополз на брюхе, а высокий лупоносый разлегся в ленивой позе, урча и мурлыкая по-кошачьи. Маленький скоморох спрашивал умильным голоском:
— Зверь наш тихий, кот Евтихий, бают, ты в монастырь постригся?
Лупоносый — кот — отвечал жирным мурлыкающим баском:
— Тако, чадо, тако. Постригся.
— И посхимился?
— И посхимился, чадо.
— Знать, скороми не вкушаешь?
— Ни-ни… грех-то какой!
— Мимо тя путь мой лежит. Чай, не тронешь меня, кот Евтихий?
— Гряди, чадо, — ты же мышь скоромная.
Маленький скоморох воровато пополз, уморительно подбирая ноги. Вдруг лупоносый — кот Евтихий — бросился на него и сгреб под себя. Маленький запищал жалобно, якобы по-мышиному:
— Ой, ой!.. Грех-то какой!.. Оскоромился, кот Евти-хий-й-й!
А Евтихий, трепля мышиную шкурку, отвечал довольным урчаньем:
— Кому скоромно-о-о, а мне здоро-о-ово-о!
Кругом загоготали. Просвирнику потехи так понравились, что он поднес скоморохам по ковшичку браги.
— Эй, шишиги [55] , пей за наше здравие!
Маленький скоморох особенно смешил, и, развеселясь, Игнашка щелкнул его по башке.
— Эй, птичка-невеличка, откуда у тебя што берется?
55
Шишига — нечистая сила, домовой.
— Мала ворона, так рот широк! — быстро нашелся скоморох.
— Ох, шастуны [56] вы, шишиги! — добродушно буркнул кабатчик, сиплый мужичонка в суконном кафтане, который сидел на нем, словно краденый. — Языки ваши прытки, шеи долги, на перекладину годны.
— Што ж, — сказал, приплясывая, лупоглазый. — Айда исполу, дядя, — петля моя, шея твоя!
— У-у, вы, нехристи проклятые! Беса тешители, — вдруг раздалось с порога.
56
Шастать — шататься, бродить.
Высокий чернобородый монах с кожаной кисой у пояса махал волосатыми кулаками.
— Напили, наели, да и ноги унесли!..
— Да ты ж сам нас в тычки прогнал! — возмутился долговязый. — Беса, баял, тешите… ну, мы и шасть на другу печку!
— Эй, Акуля, пришла откуля? — запищал малорослый скоморошишко.
— Я вот ярыжку кликну да тебя самого спрошу, откулева ты, мышь защельная! — вскипел монах кабацкой.
— Мы-то? — промурлыкал лупоносый. — Из села Вралихина, что на речке Повирухе, ни близко, ни высоко, ни широко, ни далеко. Взять с нас неча, сам зришь, отче: шапки на нас волосяные, рукавицы свое-кожаные, сапоги нешвёные, черт тачал!
И долговязый скоморох показал свои ноги в кожаных чунях, стянутых у щиколоток сыромятными ремешками.
— Ох, отче, есть за мной долг, не скрою, возверну не скоро, а станешь докучать — и век не видать.
Все питухи, развалившиеся за длинными столами, заставленными глиняными кружками и жбанчиками, были явно на стороне скоморохов и ждали, как они сейчас испотешат монастырского кабацкого, отца Диомида. Кровь бросилась в лицо монаху, его черные навыкате глаза злобно блеснули, а длинная волосатая рука вдруг схватила за шиворот маленького скомороха.
— А-а, попался-я! Вот я те к самому троицкому воеводе сведу!.. Он те под Каличьей [57] башней ноги повытягает…
— Стой! — сказал чей-то спокойный и твердый голос. — Стой, отец, отпусти скомороха. Шуба овечья, да душа человечья.
Все оглянулись и только сейчас заметили в тени в углу пожилого человека с длинной сивой бородой клином, лысого, глазастого, как икона.
Незнакомец встал и оправил свой широкий пояс, надетый поверх безрукавки из тисненой буйволовой кожи. Из-под засученных выше локтя рукавов грязной рубахи видны были сильные жилистые руки, на коричневой коже которых Данила разглядел несколько рваных шрамов, такой же рваный шрам был на виске.
57
Под этой башней помещалась монастырская тюрьма и пыточная.
Монах, заметив за поясом незнакомца пистоль и длинную рукоять кинжала, сразу выпустил скомороха и угрюмо спросил:
— Кто таков — шишиг прощать?
— А тебе не все едино? — усмехнулся незнакомец. — Сколь велик должишко тот скомороший?
— Один алтын да две деньги.
— На, получи, отче! — и незнакомец сунул монаху деньги.
Тот в крайнем изумлении принял их, исподлобья следя за странным даятелем — в своем ли тот уме?
— Примай, примай, отче Диомид! — насмешливо молвил просвирник. — В свят день до обеда можно такого человека зрети: деньга у него, вишь, вольготно лежит, алтынным гвоздем не приколочена!
— Ну, сподоби тя господь! — пробормотал отец Диомид, спрятал деньги в большой свой карман и поскорей вышел.
Скоморохи повалились в ноги нежданному защитнику.
— Ой, батюшко, как тебя звать-величать, мы тебе челом, а уж ты ведаешь о чем!
— Уж ты, свет, не бойся нас застояти — мы не воры, мы не тати…
— Татей я сроду не покрывал, — живо сказал человек в кожаной безрукавке и улыбнулся. — По погудке скоморохов зрю. А вот с вас, потешники, кабацкой отец не лишку ли взял?
— Ой, Афонька! — хватился Митрошка. — Мы с тобой и впрямь чуточек пригубили.
— И то!.. — вспылил маленький Афонька. — Ох, Митрошка, пес тот долгогривой загреб алтын в свою мошну. Истинно, черней монаха не сыщешь, и черт под старость в монахи пошел.
— Ладно, — прервал неизвестный, — не балабонь, друже. Песни петь горазды?
— Для тебя, человеколюбец, споем! — сказал лупоносый Митрошка. Он скинул вывернутый полушубок и остался в заплатанной холщовой рубахе. Глаза у него оказались темно-голубые, умные и печальные. Слабогрудым, но мягким голосом Митрошка запел протяжную песню о том, как на бранном поле витязь умирал. Маленький Афонька вытащил из чуней ивовую дудочку и, словно боясь спугнуть певца, тихонько подыгрывал грустным словам: