Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Неизвестно, сколько времени пришлось бы бедовать Федору на рыночных рундуках, если бы не случай с лошадьми. Однажды на окраине города, в узком переулке, Федор остановил пару взмыленных лошадей, которые тащили тяжелую дорожную колымагу и наверняка столкнулись бы со встречной каретой, не задержи он их привычной рукой солдата и кузнеца. Когда Федор вывел коней на дорогу, дверь колымаги открылась. Невысокий упитанный патер сошел наземь, перекрестился и громко возблагодарил небо за свое спасение. Потом спросил Федора, кто он и откуда. Как и многим на чужой земле, Федор правды не открыл: сказал, что его ограбили разбойники на границе. Узнав, что его спаситель — кузнец, оружейник, конюший и егерь, патер даже обрадовался: просто сам бог посылает ему такого слугу — не хочет ли он стать конюшим у патера Иосифа Брженицкого, казначея одного из богатейших ченстоховских монастырей? Федор согласился.
Патер Брженицкий скоро начал похваляться, что его «русский хлоп» просто сущий клад: может объясняться по-французски, по-немецки и уже совсем бойко говорит по-польски.
— Сделаем из тебя поляка, — болтал патер, возвращаясь под хмельком из гостей. — Поляки самый умный и важный народ на свете!
От патера, впервые за столько лет, Федор узнал, что делалось на Руси: помер царь Федор Иванович, помер царь Борис Федорович Годунов, а наследник его Федор Борисович не успел посидеть на престоле, как был убит боярами, чтобы очистить место для нового, якобы «чудом спасшегося» царя, который пришел из-за рубежа. «Чудом спасшийся», как разъяснял патер, сын царя Ивана Грозного, царь Димитрий Иванович, пришел в Москву, сел на царство, но и года не просидел — «неблагодарный народ московский скинул царя с отчего престола». Димитрий был убит во время бунта, а вместе с ним погибло много «преславных» польских панов, которые возвели его на престол. Убиения их Польша никогда не простит «ни московским хлопам», ни нынешнему хитрому царю Василию Шуйскому. Польские паны-рыцари и паны — служители Христа еще покажут «той подлой Московии», как помнит Ржечь Посполитая ей причиненное зло и даже просто непочтение к ее ясновельможному панству и «наикрасшему лыцарству».
Патер грозил кулаком востоку; на жирной, лоснящейся руке сухо бренчали четки, будто сама смерть щелкала костями. Федор сидел на облучке, слушал эту хмельную брехню — и голова его шла кругом. Виданное ли дело, чтобы какие-то паны да ляхи-попы русского царя на престол возводили? Чем еще грозят России паны-поляки, что еще могут ей сделать? Но, видно, опасно занемогла русская земля и сильно истекла кровью, если всякий попишко может ей слать угрозы и клясть честной народ ее!.. А что делает царь Василий Шуйский, бояре, думные дьяки и все царские служилые люди? Или они все последнего разума лишились и продали свою русскую честь, коли свою землю защитить не могут?
Однажды Федор познакомился с двумя польскими жолнерами, которые вместе со своими «лыцарями» бежали из Москвы в день убийства царя Димитрия, 17 мая 1606 года. «Лыцари» еле унесли ноги из Москвы. В уличных московских боях жолнеры сильно покалечились и бранными словами поносили своих панов, которые посулами сманили их в Московию.
Федор, еле сдерживая дрожь во всем теле, слушал названия знакомых улиц, церквей, дорог. К мучениям от тоски по родине прибавились мучения совести: пока он скитался по чужим землям, его родная земля истекала кровью.
Злые кони топчут ее, чужеземцы погаными и жадными руками разоряют ее, рубят головы верным сынам ее, бесчестят жен их и сестер, — и дым пожарищ затемняет солнце.
Во Львове, в грязной корчме у проезжей дороги, Федор столкнулся с русским пушкарем из-под Путивля. Пушкарь после измены путивльских воевод был взят поляками в плен, в цепях увезен в Краков, несколько месяцев томился в тюрьме, бежал и, как Федор, пробирался на родину.
Казалось, все слезы уже давно выплаканы Федором, а тут, услышав русскую речь, он заплакал и хотел одного — слушать, слушать, впитывать в себя звучные, прозрачные, сладкие, как мед, родные звуки.
От этого пушкаря Федор узнал, что многое множество черных людей, крестьян, восстало против царя Василия Шуйского, что повел их на Москву бывалый человек, храбрец неподкупный, крестьянский сын Иван Болотников. Пушкарь рассказывал, что Иван Болотников сулил отдать крестьянам барскую землю и богатства купцов-гостей, сулил и на царство посадить такого человека, который будет править, судить, миловать «по всей правде-истине».
Федор слушал обо всем этом с великой жадностью, принимая каждое слово как знамение о своей судьбе, — да, он вступит в войско Ивана Болотникова! Этот храбрец защитит и его, Федора Шилова, чью жизнь загубил боярин Пинегин, смертный враг его. Да, Иван Исаевич, бесстрашный предводитель, будет ему дороже брата родного! В нем свет жизни Федора Шилова!
Они шли день и ночь все на восток, на восток. Заходили в деревни, объявляя себя странниками и прося работы: телегу поправить, коня подковать, на поле подсобить. Но работы было мало. Польские хлопы жили в такой лютой бедности, что ни коней, ни телег у них не было, а урожай был так убог, что еле-еле на свои рты хватало. Так, с превеликим томленьем добрались беглецы до Гродно, где их приняли за воров, били кнутом и бросили в тюрьму. Когда зажили рубцы от кнута, Федор с пушкарем убежали.
Был апрель 1608 года, ночь, полная звезд, когда они очутились на воле. Вскоре, переплывая реку, пушкарь утонул. Федор пошел один.
Ранним утром в конце мая 1608 года Федор достиг московских рубежей. Упав на колени, Федор распростерся, прижался всем телом к родной земле, поцеловал ее черное теплое лицо. Земля пахла молоденькой травкой, жирными соками, обильными дождями, от которых только зреть бы да зреть желанному хлебному семени. Осмотревшись, Федор увидел, что на земле уж давно не сеяли. Изрезанная колесами, избитая копытами нашествий и боев, пахотная эта земля лежала заброшенная, неродящая, бесплодная. Осколки мечей и сабель, изрубленные шлемы, обрывки кольчуг, сорванные шпоры, стремена, изоржавевшие от дождей, уже начали прорастать травой. Не такой он оставил русскую землю, когда молодым оторвался от нее.
Истерзанной встретила его родная земля, и он сам таким же вернулся к ней. Наклонившись к ручью, Федор увидел глубоко запавшие глаза свои, морщины, лысый лоб, длинную почти седую бороду. И земля и он, работник ее, в разлуке оскудели, измаялись… «Ни-што, родимая! До остатнего вздоха буду выручатель твой!» — страстно поклялся Федор.
— Ох, брат ты мой, — вдруг прервал рассказ Никон, и его синеватые любопытные глазки строго блеснули. — Чай, с тем басурманским людом было у тебя, яко пословица глаголет: у нашего Тита и пито и бито. Ты поди там облатынился вовсе?
— Насчет зелена вина кто богу не грешен, — усмехнулся Федор. — Кто пьет, тот и горшки бьет… и я фряжски кружки бивал, когда пьян бывал. Да и то баять — в толчее да суматохе от людья не спрячешься: рот болит, да есть велит. Одначе…
Федор тряхнул лысой головой, его большие впалые глаза гордо сверкнули.
— Одначе слышите все: не облатынился я, русским человеком остался, ни единого родного словечушка не запамятовал.
Слово, русское слово, язык родной, русский! В нем разум, сила, надежда, смысл жизни. Слово родное, что ведун, каждую думку светом пронзит, стрелой навострит, пустит вперед, навстречу грядущим годам — и будто быстрее течет горькое время, и в радость грядущую веришь, как белокрылому голубю, что вьется в поднебесье. Слово русское, полновесное! Только оно в силах выразить любовь, тоску, ненависть, клич — призыв боевой, мольбу, восторг, самомалейшее движение сердца человеческого! Слово русское, плавное, что река в зеленых берегах, сверкающее, как камень-адамант, золотое всемогущее слово, за которое не жаль сложить голову, — нет, крепче клада хранил его Федор Шилов под каленым и злобным ветром скитаний.