Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Я сама не хотела бы стать таким печальным исключением, — с живостью ответила Ольга, обхватывая обеими руками широкие плечи Ивана Ивановича и любовно засматривая ему в лицо. — Но ты знаешь, когда меня ругали, я чувствовала себя крепкой и сильной. А сейчас, когда ты жалеешь, я как маленькая деточка.
— Не стану больше жалеть! — пригрозил он, но снова обнимал ее, носил по комнате, глядел и не мог наглядеться. Ольга радовалась, плакала и говорила ему тысячу нежных глупостей, на которые способны лишь влюбленные. Она столько дней и ночей тосковала о нем, о таком вот точно, каким он был теперь возле нее. Если
— Как хорошо… жить вместе! — сказала она счастливым, сонным голосом, уже погружаясь в теплоту дремы.
Утром, еще не открыв глаза, она почувствовала, что Ивана Ивановича нет рядом с нею. Неужели ушел на работу? Ольга прислушалась. Да, в комнатах тихо.
«Почти год не виделись… Приехала за тридевять земель, а он в первое же утро сбежал, — с обидой и недоумением подумала Ольга. — Неужели нельзя попросить отпуск хоть на несколько дней?!»
Она, точно наяву, представила мужа в операционной, в белом халате, внешне спокойного, но увлеченного, и рассмеялась. Ведь он всегда был такой, с первого дня их совместной жизни. Сколько сорвано пикников и семейных вечеринок! Сколько билетов возвращено в театральные кассы!
Ольга приподнялась и посмотрела на столик возле кровати. Там лежала записка.
Так и есть:
«Моя родная! С какой радостью побыл бы еще с тобой! Но сегодня в десять часов срочная, серьезная операция…»
— Конечно, срочная и серьезная! — прошептала Ольга, баюкая записку в ладонях. — Разве может быть иначе?! Ушел и даже не разбудил свою ленивицу! А я после дороги спала, точно сурок. Наверно, ходил тут на цыпочках.
Ольга вообразила мужа ходящим на цыпочках, рассмеялась и настороженно притихла, заслышав шаги в коридоре.
— Вы еще в постели? — послышался голос Павы Романовны. — Какая вы, однако, неженка! Вставайте, а то я все равно войду.
И она вошла в большом платке с кистями, накинутом на ее плечи, словно белая бурка.
— Зари любимица, румяное дитя… — заговорила она нараспев и сразу пояснила: — Это из стихов Игоря Коробицина, нашего механика. Он пишет неплохие стихи, клянусь честью, однако, большой чудак: грезит какими-то скрытыми возможностями и не дает себе покоя. Прекрасный работник, на производстве его ценят, но не всякому ведь посчастливится изобрести паровоз! Тогда от изобретений деваться некуда было бы. Вы понимаете?
— Нет, не понимаю, — ответила Ольга и потянулась за бельем и платьем.
— Я хочу сказать, что чрезмерное самолюбие — такой же бес, как, например, ревность. Зачем отравлять свою жизнь?..
— Мне кажется, это очень разные чувства, — сказала Ольга, не сумев скрыть иронии по поводу немудреной философии гостьи. «И чего умничать, раз бог ума не дал!» — подумала она, продолжая одеваться.
— Вы меня, дорогушечка, не осуждайте, если я что-нибудь неладно скажу, — с обезоруживающей улыбкой сказала Пава Романовна. — Может быть, я правда глупая, — тут Ольге стало даже не по себе от ее неожиданной проницательности, — да к тому же не очень образованная. Я иногда такое ляпаю, что мой бедный Пряхин готов сквозь землю провалиться. Но ведь каждому
— Вы всегда сразу… разоблачаетесь? — спросила Ольга, сбитая с толку искренним простодушием Павы Романовны.
— Это уж как придется! — отвечала та со вздохом, и обе от души рассмеялись.
— Я до замужества была очень хороша, — продолжала болтать Пава Романовна, бесцеремонно наблюдая, как Ольга натягивала чулки. — Но беременность ужасно уродует фигуру, а аборты запретили… Просто несправедливо, клянусь честью! — Она стукнула по столику маленьким кулаком и добавила горячо: — У нас столько говорят о красоте здорового тела, а какая может быть красота у много рожавшей женщины?! Конечно, дети — цель жизни, это и Пряхин мой всегда твердит. — На минуточку поток слов прекратился: Пава Романовна нюхала духи, не вынимая пробки из флакона. — Нет, надо серьезно заняться собой, не хочется сходить со сцены к тридцати годам. Я не хочу так рано стариться.
Ольга собиралась положить на место взбитую ею подушку, но в наступившей тишине раздались всхлипывания. Пава Романовна плакала… От неожиданности Ольга выпустила из рук подушку и присела на край постели, даже не сделав попытки утешить гостью.
Чем еще собиралась огорошить ее эта удивительная женщина?!
— Милочка! Мне необходимо сделать аборт! — порывисто сказала Пава Романовна и села на кровать рядом с Ольгой. — Попросите Ивана Ивановича… Он любит вас, он вас послушает. Ради бога! Вы знаете, я уже просила его, он отказал наотрез. Мужу я заявила, что лучше умру… Мой Пряхин прекрасный человек, но я не могу признаться ему, что беременна не от него…
Пава Романовна уловила вспышку испуганного удивления на лице Ольги, усмехнулась, встала и мягкой ручкой поправила, точно обмела, белоснежное пикейное одеяло.
«Какой цинизм! — подумала Ольга. — И в то же время сколько простодушной веселости, а откровенность просто редкостная».
— Я специально ездила в Укамчан, но знакомый хирург тяжело заболел, — с настойчивостью продолжала Пава Романовна, поведя по комнате сосредоточенным в себе взглядом. — Теперь вся надежда на Ивана Ивановича.
— Он не пойдет на то, что запрещено законом.
— Ах, боже мой! — Черные глаза Павы Романовны ярко заискрились. — И в наше время приходится иногда обходить законы! Войдите в мое положение… Ведь я на все пойду теперь, к любой знахарке кинусь! А у меня семья: мать больная, детей двое. Неужели нельзя оказать снисхождение человеку?! Ведь и Пряхин пригодится Ивану Ивановичу, клянусь честью! У него такие знакомства, такие связи!
Ольга смотрела на нее в серьезном раздумье: в самом деле, положение незавидное!
— Я поговорю, — сказала она нерешительно, — но заранее уверена, что из этого ничего не выйдет.
Долина спускается к речке Каменушке двумя широкими террасами. На нижней, вдоль берега, — рощи тополей и заросли живучего краснотала. Там приисковый парк. Кое-где в бледной по-весеннему зелени сереют избушки, окруженные низкими плетнями. На верхней террасе раскинулась вся масса домов поселка. Выше по склонам гор — огороды и еще не раскорчеванные порубки. Над кромкой отступивших лесов поднимаются в небо скалистые серые вершины, покрытые лишь мхом и лишайниками, владения геологов да медведей.