Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Вот расходилось! — сказал Тавров над самым ухом Ольги. — Наверное, в Тихом океане прошел тайфун, он и раскачал наши моря!..
— А где… который девятый вал? — крикнула Ольга и, высвободив локоть от руки Таврова, вцепилась в перила борта.
— Тот, который ударит крепче, — ответил он, не обижаясь на движение спутницы, довольно резко отстранившейся от него. — Похоже, этот! — Тавров отвернулся от брызг волны, хлестнувшей в борт парохода. — Нет, вот этот! — вскричал он, снова стряхивая с одежды капли воды. — Пойдемте, а то промокнете!
— Ничего! Сейчас тепло. Осенью, наверно, страшнее: можно превратиться в сосульку. Теперь
— Да, море любит крепких людей, — сказал Тавров.
По-видимому, было утро. Серый свет пробивался сверху в приоткрытый люк трюма, ложился дорожкой на ступени большой лестницы, края которой тонули в сумраке, рассеивался над грубо, но прочно сколоченными двухъярусными нарами. Пароход качало по-прежнему.
Ольга приподнялась на постели, осмотрелась. Никто не торопился вставать, ей тоже некуда было спешить, и она снова опустила голову на подушку. Почти все население трюма лежало вповалку уже трое суток, а Ольга заставила себя собраться с силами, и ей польстила похвала Таврова, когда он подивился вчера ее стойкости. Он устроился в другом трюме, но обедать, как и Ольга, ходил в кают-компанию, не очень-то приспособленную для столовой на грузовом пароходе. Тавров, поспешив с поездкой, тоже не стал ожидать пассажирского рейса.
«Симпатичный человек», — отметила Ольга, вспомнив его открытое лицо, затем ее мысли сосредоточились на скором свидании с мужем. Два года работает он хирургом в районе Чажминских приисков. А она все это время жила с маленькой дочерью у своих родных в Москве, учась на курсах. Прошлым летом, получив отпуск, он приезжал к ним, обещал нынче вернуться совсем, но обстоятельства сложились иначе.
«Как-то он пережил наше горе? — подумала Ольга. — Нехорошо все-таки мы поступили, расставшись на долгое время. Надо было быть всем вместе». Воспоминание о навсегда исчезнувшем родном существе, о детских ручонках, не отогретых ее материнским дыханием, снова так стиснуло сердце, что у Ольги помутнело в глазах. «Мы не станем больше разлучаться! — решила она, отирая слезы. — Раз у меня ничего не получилось в жизни, я постараюсь посвятить ее тому, чтобы легче работалось моему Ивану Ивановичу».
В трюме между тем началось утреннее движение: кашель, приглушенные разговоры, шорох одежды. А пароход то и дело содрогался всем корпусом, когда на него обрушивалась очередная волна, начинал медленно подниматься, но, только поднявшись, снова валился вниз, и снова слышался тяжкий гул падавшей на него воды.
«Вдруг не доедем!» — подумала Ольга, прислушиваясь к стонам соседок по нарам.
Ей стало зябко, тоскливо. Она быстро оделась и через несколько минут уже поднималась по ступеням, уходившим из-под ног. Наверх! На палубу!
Море, взлохмаченное белыми космами, буйствовало…
«Вот
Вид мокрых лошадей, стоявших рядами в открытых стойлах, и мокрых брезентов на грузах, привязанных канатами, тоже не радовал: волны все время захлестывали через борт. А моряки вели себя спокойно; один из них, проходя мимо, даже насвистывал, значит, им, бывалым, такая буря не казалась опасной. Ольга ободрилась и начала пробираться к верхней палубе. Ветер бил в лицо, бесновался вокруг, но она, задыхаясь и сжав губы, упрямо продвигалась вперед.
— Держитесь крепче, а то вас сбросит в море! Постойте, я помогу вам! — послышался сверху знакомый голос, когда она взялась за поручни лестницы.
Ольга подняла голову и увидела Таврова.
— Ничего, я сама. Не может быть, чтобы меня унесло, будто пушинку.
— Вы не играете в шахматы? — неожиданно спросил ее Тавров после завтрака.
— Что за игра в такую качку? — сказала Ольга, глядя, как болталась вода в графине, укрепленном в специальном гнездышке.
— Здесь есть морские шахматы, они вставляются в доску.
Первую партию Тавров играл рассеянно и проиграл. Это заставило его сосредоточиться по-настоящему, но он снова потерпел поражение.
— Кто научил вас так сражаться? — спросил он удивленно.
— Мой муж, — с гордостью ответила Ольга. — Он говорил, что вдуматься в ход болезни, разгадать ее и верно решить задачу, в серьезном случае, конечно, не менее сложно, чем выиграть партию у хорошего шахматиста. Меня это заинтересовало. У меня нет склонности к хирургии и медицине вообще: боюсь крови, но, чтобы представить сложность задачи хирурга, выучилась играть в шахматы.
— Значит, ваш муж хирург, — задумчиво сказал Тавров, когда они через два дня снова сидели на палубе. — Мне помнится, я слышал о нем… Хирург Аржанов… Да, да, помню! Хирургия — наиболее действенная область медицины. Тому, кто пришел туда по призванию, многое доступно.
— Вы считаете, что к каждому труду должно быть призвание?
Тавров засмеялся:
— А как же? Вы почему ушли из машиностроительного института? Скучно показалось? Предмет сухой? Скажите-ка это инженеру-машиностроителю! Да еще влюбленному в свое дело… Выучиться, конечно, всему можно, но если кажется неинтересно, то лучше не надо. Можно обмануть кого угодно, даже самого себя, а работу не обманешь: ведь тут выбор не на час, не на день, а на всю жизнь. Так же, как любовь! Нет, даже значительнее любви: мало сильных людей пожертвовало собою ради нее, а ради избранного труда сгорали лучшие человеческие жизни. Ну зачем вас потащило на машиностроительный? — дружески-бесцеремонно спросил он.
Ольга хотела обидеться, но только искоса посмотрела на него:
— Надо же было определиться куда-нибудь… Окончила девятилетку и пошла в институт.
— И даже не представили, что такое машиностроение? На заводе не побывали? С народом, выпускающим машины, не поговорили?
Ольга молча кивнула головой.
— Тогда понятно! Конечно, скучно заниматься высшей математикой, формулами да уравнениями — и не видеть за ними машины, которая, как радость, как хорошая новая песня, входит в жизнь народа. Создавая машину, вы строите социализм, а не просто «определяетесь куда-нибудь».