Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Тогда погиб не я, однофамилец мой, — сказал майор.
Рогальчук озабоченно оглянулась, что-то ища.
— Ты что, мама? — спросил ее мальчик.
— Сумочку.
— Ты опять ничего не видишь, мама, сумочка же вот, на стуле.
Исподлобья взглянув на сына, майор пробарабанил пальцами по столу.
Его оскорбляло, что мальчик называет матерью эту чужую женщину, но он стеснялся сделать ему замечание вслух.
Рогальчук вынула из сумочки паспорт и положила перед майором.
—
Голос ее был приятно негромок и, вслушиваясь в него, Бражнев думал о той, которой он уже никогда не увидит, о той веселой, тоже немножко болезненной, но все же гораздо более сильной, чем эта женщина, которая была его женой, его счастьем, половиною его сил и надежд.
С ее смертью он становился как бы гораздо меньше, недолговечнее, бесталаннее, точно вместе с нею терял и часть своего огромного, всегда казавшегося беспредельным, будущего.
Соседка внесла на подносе две чашки чая и блюдечко с вареньем. Бражнев машинально придвинул к себе чашку и, только положив в нее две ложки варенья, сообразил, что не то делает.
В комнате было тихо. По-видимому, Рогальчук уже кончила говорить.
— Эх ты, папа, папа! А еще взрослый! — И Коля, очень довольный, что поймал отца на ошибке, захлопал в ладоши. — Мама даст тебе! Вареньице надо всегда на хлеб мазать. Не знаешь?
Отец смущенно улыбнулся.
— Чорт его, я отвык, как тут у вас… Ну, виноват, не буду. А сладкий чай ты выпей, Колька.
— И опять неправда, — назидательно возразил мальчик. — Я еще кашу есть буду, а чай потом.
— Вы меня, по-видимому, не слушали, — задыхаясь, произнесла Рогальчук. — Так вот слушайте: Коля в такой же мере мой сын, как и ваш. Он мой по закону. Я усыновила его.
— То есть как это усыновили? Ну, знаете…
— Конечно, он Николай Бражнев. Но он внесен в мой паспорт.
Майор встал, прошелся по комнате.
— Вот, чорт его, положение. Что же мы будем делать? А надо решать. И хорошо надо решить. Прежде всего спасибо вам, что спасли малого, что полюбили его. Спасибо, что боретесь за него. Найди я его беспризорным, куда мне с ним? Просто б беда!.. Ну, а что будем делать, когда я вернусь с войны?
— Об этом сейчас незачем думать, — твердо сказала Рогальчук. — Я думаю, что и тогда мы решим дело так, чтобы ребенок не проиграл, а выиграл.
Никогда не был мальчик так дорог отцу, как сейчас. В штопаной рубашонке, перешитой безусловно из старой блузки, он выглядел сейчас очень озабоченным. Он понимал, что решалась его судьба, и, может быть, боялся, что взрослые решат не так, как надо.
Майор вздохнул.
— Зарабатываете-то ничего? Хватает на двоих?
— Не жалуюсь.
Лицо Рогальчук немного успокоилось, посветлело.
— А как у него с одежонкой? Туговато?
— Все самое необходимое у него есть. Сейчас не до роскоши. Да он мальчик не избалованный, серьезный.
— По аттестату вы будете, конечно, теперь получать от меня. И надо к военторгу прикрепиться. Сделаем. Карандашика нет под рукой? Запишите-ка мою полевую почтовую станцию.
Рогальчук записала.
— Может быть, вы хоть сейчас умоетесь? — спросила она. — Вот таз, вот вода.
— Спасибо. Я вас вообще не задерживаю?
— Нет, у меня выходной.
— Мы с мамой сегодня в кино собрались, — сообщил Коля. — Пойдем вместе?
— Не смогу, сынок. Проводить провожу, а в кино мне некогда. Ехать надо.
Рогальчук вышла, чтоб не стеснять майора, и он снял гимнастерку и вымылся до пояса. Потом взял со стола паспорт Рогальчук и внимательно просмотрел его. Она вернулась в комнату как раз тогда, когда он читал.
— Вы, значит, Зинаида Антоновна, — сказал он, слегка смутившись. — Так, культурно… А я Василий Васильевич. Тридцати шести лет. Надо же нам для порядка своими позывными обменяться. Как думаете?
— Пожалуй, — улыбнулась она.
Потом майор вытряс и вычистил гимнастерку, протер платком целлулоидовый воротничок. Смахнул пыль с орденов.
— Ну, мне пора, — сказал он.
Они вышли втроем, держа сына за руки.
Высокий загорелый майор с двумя орденами обращал на себя внимание всех встречных ребят. Они останавливались, разинув рты. Коля шел — гордый, счастливый.
У остановки трамвая майор крепко обнял сына и долго целовал его личико, шею и тонкие руки.
— Люби Зинаиду Антоновну и слушайся ее, — сказал он.
— Кого — ты сказал? — переспросил сын.
— Ну, маму… вот ее…
— Я и так ее люблю. А ты?
Зинаида Антоновна побледнела, и вся фигура ее сделала невольное движение в сторону.
— Коля, милый, — залопотала она, — ты попроси папу писать тебе.
— Папа, ты пиши нам. Ладно?
— Ладно. И ты, Коля. И слушайся, главное.
— Мама тебе будет писать, а я там чего-нибудь тебе нарисую.
— Идет. Спасибо… Ну, значит, так… До свиданья, Зинаида Антоновна, — и он впервые за день открыто и просто поглядел ей в глаза.
— А почему ты маму не поцелуешь? Меня целовал, а маму нет. Почему, папа?
Бражнев взял ее за плечи и осторожно коснулся губами ее лба.
— Спасибо вам, родная, спасибо!
Он вскочил на подножку трамвая и, хотя мест было много, долго не входил внутрь вагона, а все смотрел назад, на худенькую неизвестную женщину с худеньким мальчиком рядом.