Собрание сочинений. Том 4. Повести
Шрифт:
— Ольга, зря мы тебя тревожим. Сиди. Мы в другом месте приткнемся, — сказал Иван Иванович.
— А мне все одно где, — равнодушно отозвалась она.
— Странная ты баба — скучна, словно ничего не случилось. Неужели о муже не горюешь?
— Разучена, — бесцветно обронила Ольга.
— Что — разучена?
— Да все… Горевать, радоваться…
— Ну и ну!
— Устала я! О господи!
Она вышла, тихо прикрыв дверь.
— Не обращайте на нее внимания, — успокоил Чистых. — Не привыкла. Вам вот на
В синем сумерке за окном вплотную стояли угрюмые заснеженные поленницы. В этом доме как-то все не вязалось с Лыковым. Иван Иванович вспомнил еще лыковских сыновей, двух великовозрастных лоботрясов, и подумал: «Задворочки-то у Пийко невеселые».
Он поставил перед собой костыли, приготовился слушать. В общем-то, он догадывался, о чем пойдет разговор.
За стеной лежит пока не холодный труп, еще там теплится жизнь, но людские страсти с этим не считаются.
По селу в каждой избе откровенно гадают — кто? В районном городе Вохрово идут глухие суды и пересуды — какие кандидатуры? Наверняка кто-то из номенклатурных, как кот на скворца, облизывается на жирное лыковское местечко. И даже в области, в высоких инстанциях, озабочены.
Лыков пока жив, но уже не настолько, чтоб живые считались с ним.
Вот и этот Чистых, чтящий Евлампия Никитича за отца родного…
Иван Иванович ждал, что разговор начнется издалека, с ощупкой, с пристрелкой — наберись терпения. Но Чистых начал в лоб:
— Коренник выпал из упряжки, как бы наши саночки косо не пошли, не опрокинулись. Загодя спасать надо, Иван Иванович.
— И у тебя, наверно, план есть?
— Да, есть.
— Гляди ты, какой дальновидный. Что ж, выкладывай, послушаю.
— В прежние-то годы жизнь наша шла, как часы, — снаружи стрелки, внутри пружина. Евлампий Никитич нашими стрелками был, на виду на примете, время по нему узнавали. А пружина… пружиной-то колхоза, всем это известно, вы были, Иван Иванович!
— Хм…
— Если бы эти годы вернуть. А можно, можно, Иван Иванович! И очень просто…
Широкое лицо бухгалтера замаслилось от удовольствия:
— Яс-но! Оч-чень даже. Могу и не утруждать тебя дальше, сам все готов выложить.
— Не хитро, Иван Иванович, признаюсь. Потому и словил умного человека, чтоб посоветоваться.
— Хочешь сказать: дедушка Иван есть такой молодец-удалец, который бы в оба уха ловил каждое твое слово. Тебе, калеке, удобно, и молодец не останется в накладе, времечко старое вернется, заживем припеваючи. Так ведь?
— Ну и что? — смиренно признался Чистых. — Ловил бы ваше слово, считался с ним.
— Так сказать, починить подержанную пружинку.
— Чинить, Иван Иванович, нет нужды. Она еще работает.
— Спасибо! Ой, спасибо большое, что уважил! Ведь в самую точку попал, не глядя, в самую! Конечно, я стар, конечно, в ногах нет прыти, но тоже не хочется пустым-то местом быть. Ой, как не хочется! Когда-то метил — уж что скрывать! — в отцы-командиры. Осечка тогда вышла. Но, право, ежели теперь попробовать?.. В голове шагать не могу, но командовать можно и сидючи. Почему бы и нет?.. Ведь как просто, надо только мальчика найти не тугого на ухо. Я ему — шепотком, он — эдаким дискантиком. Любо-дорого, споемся. Да ты мне, брат, мечты молодые вернул!
Чистых, отвернувшись, спросил тихо:
— Не надо мной издеваетесь, над собой. Зачем это?
Иван Иванович сразу посерьезнел, пропал блеск под опухшими веками, втянул голову в воротник пальто, ответил ворчливо, с горечью:
— А что мне еще остается?
— Как что? — горячо вскинулся Чистых. — Не дайте залезть на место Евлампия Никитича какому-нибудь хвату, который станет ломать по-своему. Тридцать же лет строили, а теперь — ломать, теперь — по-новому! Не-ет, добром не кончится.
— Верно, старый дом с клопами все лучше кучи свежих бревен.
— Иван Иванович! Сейчас в колхозе нету никого такого, который бы авторитетом вас переплюнул. Скажите слово — вас послушают. Одно только слово! Назовите нужного человека — вам нужного! — поддержат колхозники, да и в районе возражать не станут. В районе тоже знают — Иван Иванович Слегов слов на ветер не бросает.
— «Сначала было слово, и слово было бог». Сотвори единым словом паиньку председателя…
— Не шутите, Иван Иванович, не пристало вам. Сила Лыкова к вам переходит. Людям же надо чье-то слово слушать. Ваше слово может теперь все сотворить.
— Тогда назови-ка — чье имя мне кликнуть? У кого это слух подходящий? А?
Чистых, чуть зарумянившись, выдержал взгляд бухгалтера, твердо ответил:
— Ошибаетесь, Иван Иванович. Себя не назову и не собирался.
— Да ну-у! А почему же? Чем ты не подходишь? На ухо чуток, характер покладист, дрессировку тоже прошел. Из тех умных собачек — хозяин только свистнуть собирается, а они уже на задних лапках здравия ему желают. Лучшего, брат, не найду.
Красные пятна выступили на круглой, парнишечьи моложавой физиономии лыковского зама. Он, вытянув тонкую шею, молчал, помаргивал птичьими глазами.
— За что?.. — наконец выдавил.
Ивану Ивановичу стало неловко. Теперь этого подмоченного зама любой мог клюнуть, не только он. Грозный-то заступник лежит в параличе.
— Ладно, парень, не будем выяснять. И разговор нам надо скорей кончать. Договориться не договоримся, а дерьмом друг друга накормим.
— Ненавидите! За что? Все меня ненавидят… За честность же! Только тем и виноват я, что честно службу нес. За это плевки получай!..
— Что же ты Леху передо мной не защищал, даже выгнать помог. А он тоже куда как честно свое дело исполнял.