Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:
— Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…
Миронов делает нетерпеливый жест.
Свердлов продолжает:
— Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот
Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.
— Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать — это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!
Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.
Трофимов весел, глаза у него блестят.
— Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…
Миронов поворачивает голову:
— Где это ты такое небо увидел?
Трофимов смеется:
— Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…
Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:
— Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… — Потом, понизив голос, говорит с угрозой: — Так чтоб никаких претензий!.. — И вдруг испуганно командует: — Встать!
Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.
Начальник, увидев лежащего Сухова:
— Поднять!
Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:
— Тяжелобольной…
— Больной? — переспрашивает прокурор. — Оставьте его, пусть лежит!
— Докладывайте претензии, на что жалуетесь?
Начальник тюрьмы объявляет:
— Один кто-нибудь выходи и говори смело.
Вышел доктор:
— Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…
Прокурор перебивает его:
— В баню сводить, если починят котел. Прогулки давать ежедневно на десять минут, когда будет свободен двор. Матрацы сделать… если будет солома. О больном подумаем. Все.
Он повернулся к выходу, но дверь загородил Яков Михайлович.
— Нет, не все еще! О больном думать некогда, его сейчас же должны отвезти в городскую больницу; не имеете права держать тяжелобольного в камере. Книги отнимать тоже не имеете права! Лишать нас прогулок не имеете права. Издеваться над нами не имеете права. В баню водить нас обязаны. Там котел сломан — его должны починить. А также не имеете права избивать арестованных и лишать нас свиданий с родными…
— Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, — перебил прокурор.
— Кто я — это неважно! Я говорю не от себя, — ответил Яков Михайлович. — Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…
— Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».
Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:
— Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.
— Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…
Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.
Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:
— Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство — голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?
— Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.
— Доктор?
— Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.
Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.
Арестант останавливается на пороге:
— В этом ретираде мое помещение?
Малинин, который его привел, не понял слова и с опаской покрикивает:
— Иди… иди…
Арестант все так же спокойно:
— Мне это зало не нравится.
Малинин рассердился:
— Иди… а то стукну.
Арестант чуть поворачивается. Малинин предусмотрительно делает шаг назад. Арестант громко говорит:
— Считай, что я не слыхал, а то я так стукну…
Он медленно переступает порог камеры. Малинин пользуется этим и быстро запирает дверь.
Арестант указывает пальцем на арестованных:
— А это — мое общество? Политические? — Ловко сплюнул сквозь зубы. — А ну подходи, который тут товарищ Андрей!
Доктор и Свердлов переглянулись. Свердлов подошел к уголовному:
— Я «товарищ Андрей». Что вам надо?
Арестант нагло разглядывает Свердлова:
— Говорят, ты герой. Эка пуговица!
Свердлов спокойно переспрашивает:
— Если есть дело, говорите, если нет, то мы здесь сейчас очень заняты!
Арестант отводит Свердлова в угол и не спеша докладывает шопотом:
— В полиции, когда дожидался, писарь в очках, усы ежиком…
Яков Михайлович настораживается:
— Знаю…
Арестант продолжает:
— У вас Вотинов есть?