Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Роман этот — важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение. Мысль о том, что вся эта шарашка и сотни ей подобных могли возникнуть и работать напряженно только для того, чтобы разгадать чей-то телефонный разговор для Великого Хлебореза, как его называли на Колыме.
Жму руку. Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шалимов.
(1966)
ПРАВДА ТАЛАНТА
Первое Собрание сочинений Варлама Тихоновича Шаламова
В 1964 году А. И. Солженицын писал Шаламову: «И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымские тетради», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я в это твердо верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов» (Знамя, 1990, № 7, с. 62).
Этот день пришел, но Варлам Тихонович не дожил до него. А писатель так страстно жаждал высказаться, встретиться с читателем, доверить ему «летопись своей души».
Конечно, читать Шаламова — большой и серьезный труд, который требует не только сопереживания, но и сотворчества, переосмысления собственной жизни, какого-то нравственного вывода, поступка. «Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок — не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе» (Знамя, 1995, № 6, с. 145).
Виктор Некрасов, прочитав зарубежные, еще неполные издания «Колымских рассказов», поразился не только эстетическому, но и нравственному их заряду: «Шаламов, конечно же, писатель великий. Даже на фоне всех великанов не только русской, но и мировой литературы… «Колымские рассказы» — это громадная мозаика, воссоздающая жизнь (если это можно назвать жизнью), с той только разницей, что каждый камешек его мозаики сам по себе произведение искусства. В каждом камешке предельная законченность… Шаламова надо перечитывать. Твердить, как некую молитву» (Всемирное слово, 1992, № 3, с. 81).
Действительно, каждый «камешек»-рассказ Шаламова имеет настолько завершенную форму, что она становится естественной, безыскусной, отражая предельную убедительность и достоверность содержания, к тому же общая композиция сборников-циклов рассказов строго выстроена автором.
Каждый сборник из шести, составляющих «Колымские рассказы», открывает как бы рассказ-камертон, рассказ-символ, задающий звучание книге: бесконечность — снег («По снегу»), память — смерть — бессмертие («Прокуратор Иудеи», «Припадок»), искусство — воскресение («Тропа»), душа — тело — истина («Перчатка»).
Каждый сборник имеет «опорные» рассказы, как называл их Шаламов, завязку, кульминацию, развязку, то возвращающую героя на круги ада («Тифозный карантин»), то озаряющую его душу мгновением чуда-воскрешения («Сентенция»), то уводящую его в жизнь-память, жизнь-верность погибшим («Поезд»).
Проза Шаламова — это проза поэта. Ее художественные качества — плотность, символичность, многообразный ритм, то обрывающийся, как непрочная нить человеческой жизни, то взрывающийся страстной ритмикой гневной речи, то звучащий эхом тяжкой поступи по земному аду человеческих страданий, то устремляющийся к вечному голубому небу.
«Я тоже считаю себя наследником, — писал Шаламов, — но не гуманной русской литературы XIX
Поэтические по существу, художественные качества шаламовской прозы обращены, естественно, не столько к разуму читателя, сколько к его чувству, к его душе. Хотя, конечно, расшифровка символики прозы, ее философского подтекста, апелляций к теологии, литературе, живописи требует определенной эрудиции читателя.
«Колымские рассказы» настолько потрясают, что не только читатели, но и многие литературоведы не в силах оценить их иначе как историческое свидетельство о трагедии человечества XX века. И в этом — писательское мастерство Шаламова. Автор стремился к тому, чтобы рассказ стал неопровержимым документом, именно для этого он должен был обрести ту совершенную форму, которая позволяет так сильно воздействовать на читателя, так мощно запечатлеть время.
После издания небольшого сборника «Колымских рассказов» в США (1980 г.) видный литературный критик Н. Солсбери писал: «Литературный талант В. Шаламова подобен бриллианту… Даже если эта небольшая подборка оказалась бы всем, под чем Шаламов поставил свою подпись, то и тогда этого было бы достаточно, чтобы его имя осталось в памяти людей… Эти рассказы — пригоршня алмазов».
Возможность обратиться в третьем томе Собрания сочинений к поэзии Шаламова позволит читателю глубже проникнуть в космос Шаламова и понять его невероятную многогранность, неисчерпаемую многозначность. Мир писателя не иссечен в камне, его мир — живая, вечно меняющаяся плазма, и время лишь помогает постичь его смысл и значение.
Исследовательница творчества Шаламова профессор Е. Волкова верно заметила: «Шаламов — писатель многогранный и стереоскопический. Его тексты подобны кристаллу, поворачивающемуся к нам разными плоскостями. Эти плоскости, то ювелирно отточенные, то намеренно оставленные необработанными, создают мерцание множественных смыслов и эстетических бликов. И глядишь, уже пространство расширяется географически, космически до «пролетающей вселенной», а время уходит в глубь веков до библейских истоков» (Литературная газета, 1996, 24 апреля).
Не только в глубь веков уходит взгляд Шаламова. Хотя он и считал «неприемлемой для писателя» позу пророка, но словно невольными обмолвками, удивительными предвидениями пронизаны и его проза, и его стихи. Задолго до Чернобыля катастрофа описана им в «Атомной поэме», задолго до нынешней криминализации, в 1972 году он пишет: «Блатарская инфекция охватывает общество, где моральная температура доведена до благоприятного режима, оптимального состояния. И (общество) будет охвачено мировым пожаром в 24 часа» (Знамя, 1993, № 5, с. 154). На наших глазах мораль преступного мира, этот СПИД конца XX века, заражает постсоветское общество.
Собрание сочинений Шаламова завершает автобиографическая проза, позволяющая понять пути становления его личности.
Он из мира патриархальной семьи вологодского священника, там над двухэтажным домиком возносятся золотые купола Софийского собора, а под горкой течет неторопливая речка в зеленых берегах, и полощут белье с плотов, как и века назад. Он родом из мира нравственной чистоты и незыблемости, пронизывающей ежедневность, быт. Здесь поэзия входит в жизнь, как естественный язык природы и человека.