Собрание сочинений. Том 5. Наулака. Старая Англия
Шрифт:
— Осторожнее. Это лезвие очень острое. Я сам сделал его из лучшей стали, взятой мной из самострела народа низин. Рыбу тоже сделал я. Когда спинной плавник отодвигается к ее хвосту, рыба проглатывает лезвие, совсем как кит проглотил Иону… Да, да, вот это моя чернильница. Я поместил на ней четырех серебряных святых. Нажмите на голову Варнавы. Она откроется и тогда… — Он опустил в чернильницу перо и осторожно, но уверенно набросал черты сморщенного лица Пека, которые были только слабо намечены серебряным кончиком его карандаша.
Дети в один
Работая и слушая звук дождя, струившегося по черепицам крыши, рисовальщик говорил; иногда его слова звучали отчетливо, иногда он бормотал что-то неразборчиво, иногда совсем замолкал и то хмурился, глядя на свою работу, то улыбался. Он сказал детям, что родился на ферме «Липки» и что отец часто бил его за то, что он рисовал, а не работал; наконец, старый священник, по имени отец Роджер, который расписывал красками и золотом большие буквы в книгах богачей, уговорил родителей рисовальщика отдать мальчика к нему в ученье.
После этого он вместе с отцом Роджером отправился в Оксфорд, где мыл посуду и подавал плащи и башмаки ученым в колледже Мертон.
— Разве вам это не было противно? — после многих других вопросов спросил его Ден.
— Я об этом не думал. Половина Оксфорда строила новые колледжи или украшала старые, и для этого были призваны художники и ремесленники со всего мира, короли своего дела и люди, почитаемые королями. Я был знаком с ними, я работал для них и считал, что этого для меня достаточно. Немудрено…
Он замолчал и засмеялся.
— Что ты сам сделался великим человеком, — сказал Пек.
— Так меня называли, Робин. Даже Браманте [9] сказал это.
— А почему? Что же вы сделали? — спросил Ден. Художник посмотрел на мальчика странным взглядом и ответил:
— Разные разности из камня по всей Англии. Значит, ты не слыхал о них? Даже здесь, близ нашего дома, я выстроил маленькую церковь святого Варнавы; впрочем, она доставила мне больше забот и печалей, чем все остальные. Но благодаря ей я получил полезный урок.
9
Браманте (Донато д’Анджело, 1444–1514 гг.) — знаменитый художник. Он был превосходным архитектором, живописцем; писал стихи. В Италии много прекрасных церквей и зданий, которые возвел он. — Примеч. пер.
— Гм, — произнес Ден, — сегодня утром у нас тоже были уроки.
— Я не буду тебя печалить, мальчик, — сказал Галь, не обращая внимания на громкий хохот Пека. — Только странно думать, что эта маленькая церковь была перестроена, покрыта новой крышей и стала нарядной, благодаря нескольким благочестивым суссекским литейщикам, кузнецам, молодому моряку, горделивому ослу, называвшемуся Галем-чертежником, потому что он постоянно рисовал и чертил и… — он замялся, — и шотландскому пирату.
—
— Да, да, церковь помог выстроить сэр Эндрью Бартон, тот самый пират, о котором вы пели на лестнице. — Он снова опустил перо в чернильницу и, затаив дыхание, нарисовал круг, словно позабыв обо всем остальном на свете.
— Пираты не строят церквей, правда? — спросил Ден. — Или строят?
— Иногда они оказывают большую помощь строителям, — со смехом проговорил Галь. — Но ведь вы сегодня учились?
— О, о пиратах нас не учат, — сказала Уна. — А почему сэр Эндрью Бартон помог вам?
— Я не знаю хорошенько, знал ли он, — заметил Галь, блестя глазами, — что помог мне. Робин, скажи, могу ли я рассказать этим невинным душам, что может явиться следствием греховной гордости?
— О, об этом мы знаем, — храбро сказала Уна. — «Если возгордишься, тебя непременно посадят на место».
Галь молчал, Пек проговорил несколько непонятных детям длинных слов.
— Ага, так было и со мной, — сказал Уне художник. — Я очень гордился такими вещами, как портики; например, галилейский портик в Линкольне; гордился, что Ториджиано положил руку на мое плечо; гордился полученным мной рыцарским званием после того, как я сделал позолоту для «Государыни», корабля нашего короля. Но сидевший в мертонской библиотеке отец Роджер не позабыл обо мне. Когда я, в разгаре моей гордости, получил приказание выстроить портик в Линкольне, он сурово велел мне вернуться к моей суссекской глине и за собственный счет перестроить церковь, в которой в течение шести поколений хоронили моих предков Доу. «Сын моего искусства, — сказал он. — Сражайся с дьяволом дома; это важнее, чем называться художником». — И я поехал… Ну, как тебе это нравится, Робин? — и он показал Пеку законченный набросок.
— Вылитый я, — сказал Пек, поворачиваясь перед рисунком, точно перед зеркалом. — Ах, смотрите. Дождь-то ведь прошел. Я не люблю сидеть дома в хорошую погоду!
— Ура, праздник! — крикнул Галь и соскочил с места. — Кто идет ко мне в «Липки»? Там мы можем поговорить.
Все сбежали с лестницы, прошли под ивами, ронявшими дождевые капли, и повернули к залитой солнцем мельничной плотине.
— Ах ты, Боже мой, — сказал Галь, глядя на плантацию зацветающего хмеля. — Что это за лозы? Нет, нет, это не виноград; их странные плети походят на бобовые. — Он начал рисовать в своей книге.
— Это хмель. В Англии он появился после тебя, — сказал Пек. — Он — растение Марса, и его цветы придают остроту. Мы говорим: «Индюки, ересь, хмель и пиво пришли в Англию в один и тот же год».
— Что такое ересь — мне известно; теперь я видел хмель и его красоту. Но что такое индюки?
Дети засмеялись; они знали индюков фермы «Липки», и едва маленькое общество дошло до фермерского фруктового сада на холме, как на него набросилось целое стадо индюшек. Книжка Галя снова появилась в руках художника.