Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
— А я вам удивляюсь — предложить вместо жизненной позиции игру в поддавки.
Назревало неприятное сражение, в котором навряд ли бы Борис Евгеньевич вышел победителем, но вскочил Боря Цветик, исполнявший обязанности тамады.
— Дорогие гости! Дорогие гости! Совершено упущение! Мы пили за родителей невесты, но сторона жениха нами обойдена. Предлагаю за здоровье, так сказать, духовного отца Павла, за профессора Лобанова!..
Все облегченно зашумели, сутолочно зашевелились, потянулись к бутылкам. Секунду генерал стоял хмурясь, затем решительно поднял рюмку, потянулся к Борису Евгеньевичу.
—
Борис Евгеньевич церемонно встал, они чокнулись, мир был восстановлен.
Рядом со мной пунцовела щека Майи, настороженно блестел глаз.
Случись схватка, я бы, конечно, не задумываясь, встал на защиту учителя грудью. Но что-то вызывало сомнение у меня в совете, что-то пока неуловимо смутное. Быть может, то, что сам Борис Евгеньевич, так хорошо знающий секрет семейного счастья, сам особо счастливым семьянином, увы, не был. Первая жена ушла от него, когда он был еще безвестным аспирантом. Второй раз он женился, уже будучи профессором. И я никогда не мог понять, доволен ли он в новом браке. Его Анастасия Андреевна была женщиной уравновешенной и домовитой, она ревниво следила, чтоб муж ходил в выглаженных сорочках, не был лишний раз потревожен телефонным звонком. Но ни разу в жизни она не перешагивала порога института, навряд ли представляла себе, чем занимается ее ученый супруг. И конечно же для Анастасии Андреевны его желание было всегда важней своего собственного, а для Бориса Евгеньевича — как сказать. Похоже, никогда и не выдавался случай проявить благородство — уступить.
Анастасия Андреевна сидела сейчас здесь, за столом, рядом с Борисом Евгеньевичем, озиралась с тревогой и затаенным страхом.
Мы вернулись домой.
Лежал коврик на полу у тахты — центр незримой гармонии, олицетворение уюта.
Майя в пальто поверх длинного белого свадебного платья опустилась на тахту и долго оглядывала потемневшими глазами комнату, наконец произнесла:
— Вот и все.
— Начнем жить, Майка, — сказал я.
Она подняла на меня провально-темные глаза.
— А как это делается?
Вот те раз! Совсем недавно с пылающим лицом — которому нельзя не верить! — Майя клятвенно возвестила мне, что ей открылись наши судьбы.
И я неуверенно решил напомнить:
— Но, Майя, ты же говорила…
— Я говорила, Павел, верю!.. Ох, как верю! Но вот как?.. Как это «верую» сотворить? С чего начать? За что зацепиться?.. Вдруг поняла, что не знаю.
Я молчал, я тоже не знал.
— Твой Борис Евгеньевич сказал хорошие слова, добрые, но… Мне иногда придется настаивать — хочу так, а не иначе. Если я стану во всем уступать, во всем с тобой соглашаться, то что я тогда?.. Твой скучный придаток, Павел, без лица, без характера.
— И прекрасно, не уступай! — согласился я. — А я попробую следовать совету Бориса Евгеньевича — твои желания дороже своих!
На этом и порешили.
Было давно за полночь, начались первые сутки нашей семейной жизни.
7
На следующий день, где-то в двенадцатом часу, в дверь раздался звонок. Первый гость в нашей семье! Я кинулся открывать.
Рыжеватая, не очень опрятная борода, брезентовая рабочая куртка, слишком просторная на узких плечах, — я сначала и не узнал: Гоша Чугунов, с которым мы не виделись больше года. Борода с сивым мужицким отливом успела вырасти за это время на его подсушенном курносом лице вечного студента.
— Проходи, — пригласил я.
В последний раз мы расстались довольно-таки прохладно, никак не друзьями, хотя и до врагов, кажется, дозреть не успели…
— Я искал тебя, старик, в институте. И вот сказали, что…
Тут вышла Майя в халатике, со всклокоченными волосами, но свежая, с утренним блеском в глазах. Впервые на Гошиной физиономии, сейчас полузакрытой бородой, я увидел растерянность.
— Это тот самый Гоша Чугунов… А это Майя… Моя жена.
Гоша склонил волосатую голову, шаркнул ногой, Майя протянула ему руку.
— Выдать секрет, как он вас мне рекомендовал?
— Наверняка нелестно.
— Почему же?.. Мирным анархистом! Вполне интригующе.
Они много слышали от меня друг о друге, но встретились впервые.
— Проходите в комнату. Я сейчас приведу себя в порядок, выйду к вам, — сказала Майя.
— Она очень красива, — объявил Гоша, когда мы вдвоем уселись на тахте.
Я промолчал, меньше всего я хотел выяснять с ним качества Майи. Гоша никогда просто не высказывал свои впечатления, за ними непременно шли обобщения и выводы, какими он украшал свою жизнь. Чтоб Майя стала поводом для подозрительных философствований — нет, не выдержу.
Однако отмалчиваний он не терпел больше, чем возражений, — пророк по призванию, живущий слушателями, мог ли он сдержаться и не выложить, что просилось наружу.
— Это сирена, топящая людей в житейском омуте.
— Как понять? — спросил я с приглушенным вызовом.
— Тебе придется ей служить.
— А если я скажу: готов это делать?
Он хмыкнул в бороду.
— Служить-то придется не самой богине. Она, право, этого достойна… Но платьям, которые она пожелает часто менять, коврам, по которым будут ступать ее ноги, картинам в золоченых багетах, которые захочет она иметь на стенах. Тобой станут повелевать вещи, старик.
— Тебе не кажется, что ты слишком мало знаешь ее, чтобы предсказывать мне, чего именно она в будущем пожелает?
— Я ее увидел, а этого вполне достаточно, чтоб представить, какая оправа нужна столь драгоценному камню.
— Записной оригинал, ты теряешь свою оригинальность, рассуждаешь самыми избитыми шаблонами.
— Я всегда говорю банальные истины, старик. И одна из таких банальностей: любая женщина — носитель рабства уже потому, что навешивает семейные кандалы.
— Интересно знать, ты сам появился на свет вне семьи? Был подзаборным подкидышем?
— Я родился в самой что ни на есть бюргерской семье, где фарфоровые слоники на комоде олицетворяли уют.
— Ну и слава богу, а то я чуть было не проникся к тебе жалостью.
Рабочая заношенная брезентовая куртка и брюки тоже рабочие, протертые, с чужого зада, но рабочим этот человек никогда не был. Не из тех, чьим трудом пользуются, с кого много берут, мало дают, общество просто не способно обидеть его. Потому он и считает себя полностью независимым, гордится своим положением — ни пава, ни ворона, видит свой святой долг в обличении тех, кто на него не похож. А не похожи-то любой и каждый.