Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
Критики, признавая общественную значимость повести, расходились в оценках ее художественных особенностей.
«Жанр колеблется между умозрительным философским назиданием и бытовой драмой. И все же груз реальных жизненных проблем оказывается тяжелее» (Яхонтов А. На пути к истине. — Лит. Россия, 1979, 14 сент.).
«Конфликт „Расплаты“ не приобретает по ходу повести качественного развития, и после многократных повторений одной и той же позиции, как в шахматной игре, следует ничья. Все виноваты — никто не виноват…» (Новиков Вл. Уча — учимся. — Лит. обозр., 1981, № 7).
Н. Машовец понимает «Расплату»
Некоторые критики считают позицию автора «несколько расплывчатой и абстрактной». А. Бочаров полагает, что «Тендряков ведет диспут бесстрашно, позиции его благородны, но выхода он все-таки не знает» (Бесконечность поиска. М., Сов. пис., 1982). М. Синельников, напротив, отмечая гражданское беспокойство писателя, видит в финале повести «особый художественный эффект, одно из выражений оптимистического авторского взгляда, оптимистической перспективы» (Характеры и обстоятельства. — Правда, 1979, 12 июля).
Критики ждут от автора определенности, более точного адресата для предъявления обвинения: на кого автор возлагал главную вину — на школу? На учителя? На окружение? Автор сам расшифровывает название повести: «По-моему, я согрешил в притче. Боясь, что меня поймут неправильно, я сделал вывод: расплата всем героям, все в какой-то степени виноваты в том событии. Всем нам расплата. Мне хотелось, чтобы читатель вдруг тоже почувствовал себя ответственным за такие трагедии» (Выступление в пед. ин-те им. В. И. Лепила, 1982).
Повесть быстро нашла читателя: школьники, учителя, юристы, врачи, студенты, преподаватели, рабочие… В писательской почте по «Расплате» есть письма из Болгарии, ГДР, Австрии, США. Писателю сообщали о спорах и дискуссиях вокруг повести из далеких таежных поселков и из колледжа штата Пенсильвания.
«Недавно я получил из Ангарска, из клуба книголюбов „Свеча“, стенографический отчет об обсуждении моей повести „Расплата“. Этот отчет едва ли не более драматичен, чем сама повесть…» (Тендряков В. Ради этого стоит жить и работать. — Кн. обозр., 1980, 3 окт.).
В архиве сохранилась стенограмма этого обсуждения «Расплаты». Заседание длилось несколько часов, выступило более 30 человек. Мнения выступающих резко разделились. Одни оправдывали Колю, другие восставали против убийства: «Даже в Рафаиле сын убил хорошее». Участники старались добраться до корней случившегося, одни винили школу, другие — мать, «общество, в котором жил Рафаил Корякин».
«Рафаила могла спасти любовь, прежде всего любовь матери… Ведь „в каждом нерастраченные запасы доброты“»… «Я прочитала повесть за ночь и еще не все переварила. Расплата — за что? За наше равнодушие, за отсутствие острой боли, за бездумную жизнь»… «Расплата за перегибы в раскулачивании, за всю жестокость 20—30-х годов, рождающих ответную жестокость: нелюбовь матери к своему сыну! Расплата за покорность, за то, что разучились даже чуть-чуть задумываться. Расплата за ошибки в обучении детей, за неверное толкование истории, за „простые формулы“: „Убить ради жизни!..“ „Если мы и сейчас не поймем этого, то не сумеем честно жить, и для нас будет явной угрозой — „наследить в будущем…““ „Сейчас у меня пульс 120, так действует повесть…“ „И еще раз мы чувствуем, как действительно сильно воздействует Владимир Тендряков на нас, читателей. И, слава богу, что наша совесть так откликаема!..“
Через все обсуждение проходят лейтмотивом слова Джона Донна: „Нет человека, который был бы как остров. Каждый человек — часть материка“.
В. Тендряков откликнулся на это обсуждение письмом. В частности, он подчеркивал: „Еще раз убеждаюсь в том, что искусство создается не только художником, но и зрителем. Тот же Джон Донн был одним из несчастнейших авторов, так как для него в его время не нашелся читатель. Ощути он читательский огонь, наверняка и сам разгорелся бы ярче. Мир имел бы еще более грандиозного поэта. Нельзя говорить со страстью, когда слушатели равнодушно внимают и не понимают, невольно сникаешь. Вот потому-то я и благодарен вам за то, что не только услышали меня, не только поняли, но и что-то по-своему переосмыслили, мне открыли!“ (19 сент. 1980, архив писателя).
На „Расплату“ отозвались письмами-исповедями, глубоко личными, исполненными болью. К таким письмам Тендряков относился особенно бережно. Он был открыт человеческому горю, ответы были продиктованы желанием помочь людям.
„…После Вашего письма я почувствовал себя больным и растерянным, — признавался он, отвечая на письмо М. из Горького. — Долго, долго я не решался Вам ответить. Да, из-за растерянности, да, из-за того, что не знал, какой же дать совет. Дежурные успокоительные слова тут звучали бы оскорбительно, все это время я искал в себе слова помощи, слова, которые бы могли влить в Вас силы и надежды. Но вот прошли месяцы, а я по-прежнему в растерянности. Не могу подсказать даже — кто или что повинно в Вашей трагедии…
Знаю, что мои слова Вам ничего не откроют, хотелось, чтоб Вы поняли — они не равнодушны“ (1980, 27 ноября).
„Расплата“ ставилась во многих театрах страны, а также на телевидении.
Повесть многократно переиздавалась в СССР и была переведена в Болгарии, Венгрии, ГДР, Норвегии и ФРГ.
Текст печатается по сб. „Расплата“, М., Сов. пис., 1982.
Впервые в журн. „Дружба народов“, 1980, № 9.
Повесть создавалась во второй половине 60-х годов, в 1967 г. была впервые предложена „Новому миру“.
„В „Новый мир“ сдал „Шестьдесят свечей“. Тема повести — нравственный суд человека над самим собой. Герой наедине со своей совестью“ (Тендряков В, — Лит. обозр. 1967, 20 янв.). Позднее повесть была передана автором в журнал „Дружба народов“. Она имела многочисленных единомышленников в редколлегии журнала, но публикация стала возможной только в 1980 г.
Все эти годы автор продолжал над ней работать. Среди повестей „есть одна, которую я тянул в течение пятнадцати лет, похоже, что вытянул“ (Тендряков В, — Лит. газ., 1979, 18 апр.).
Известно несколько редакций повести. В первой редакции Ечевин кончал жизнь самоубийством. Автор отошел от этого решения, считая его слишком прямолинейным и однозначным. „Вначале я был к Ечевину беспощаден, но потом понял, что важнее показать иное: через прозрение своего героя мне хотелось, чтоб прозрели многие. А когда прозрение будет не только у литературного героя, но и у массы читателей, — возможно (возможно!), мы сумеем кое-что изменить в жизни“ (ответы на вопросы читателей, 1980, архив писателя).