Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
Его спросили, давно ли он из больницы, и рассказчик ответил такой жалкой улыбкой от счастья заупрямившегося человека, что сразу оборвал все насмешки. Предупреждая новые наши догадки, он поспешно объявил, что прошел чистку и не подлежит сокращению.
Слова его об уходе в театр кукол приобрели тревожную и бестолковую сложность, когда он промямлил, что автор «Лизистраты» Аристофан широко пользовался кукольным театром для демонстрации своих пьес.
— Вы писатель?
— Нет, — ответил он. — Но, знаете, в Германии кукольный театр высоко оценен в педагогической работе.
— Вы педагог?
— Да нет, кооператор я, счетовод-кооператор, — ответил красноречивый, торопясь начать речь, и посмотрел в окно — прочесть в нем что-нибудь, но оно было пусто. — Я был на посевной, — сказал
— Это был человек или кукла? — спросил кто-то.
Красноречивый раскрыл чемодан и, вынув из него, показал нам куклу в туркменском халате, с тельпеком на голове, сделанную на манер рукавицы, в которую вдевалась рука человека — чтобы играть роль туловища. Деревянное лицо Кеминэ было испачкано кровью и черные шерстяные усы заскорузли и превратились в патлы.
Мы засмеялись, и красноречивый буркнул:
— Ну да, человек! — привстал и строго посмотрел в угол вагонного коридора, где у окна сидел, сгорбившись, смуглый туркмен. Мы увидели: правая рука туркмена была перевязана и покоилась на груди в гамаке из бабьего головного платка.
Строительство новой реки
От Красноводска до Хивы, переплескивая на востоке через Аму-Дарью, а на юге упираясь в оазисы, лежащие за цепью железной дороги, идет туркменская пустыня. Она равна половине Германии. Из Хивы в Ашхабад, с севера на юг, ее жизнь движется на верблюдах хаотическими тридцатидневками. Темпы наших городов улетучиваются в этих песках, как дым раскуренной на ветру папиросы.
Время, воспитанное на инерции, здесь развивается обомлелым, а люди напуганными тем, что темпы, как ветер, вдруг взнесут пески и что двигаться нужно осторожно и медленно, как в погребе с сильно взрывчатым веществом. Города, питающиеся водой из колодцев с ограниченным дебетом или «водой на колесах», искусственно становятся недоростками. Если в Красноводск вдруг перестал бы ходить поезд-водянка, город умер бы в бешенстве неутолимой жажды. В заливе Кара-Бугаз — мировые залежи глауберовых солей, у бугров Чеммерли — в центре пустыни — выпирают наружу серные холмы редчайшей мощности, на севере песков, в Хиве, скрытой от темпов песками и бездорожьем, — лучший в Туркмении хлопок и шелковичные рощи, играющие пока в пейзаж и не мобилизованные ни на какую шелковую пятилетку.
Но из года в год растет, разбухает пустыня, и город Хива, когда-то возносившийся минаретами среди сплошных садов и пашен, как маяк среди моря, теперь стоит, почти касаясь прибоя песков.
Развалинами древних цивилизаций лежат в пустыне остатки иссякающих колодцев и следы исчезнувших рек. Аму, кормилица пяти народов, исходила пески вкривь и вкось, расчертив ее кладбищами
В летописных развалинах среднеазиатской истории сохранена нам горсть фактов, говорящих о том, что не всегда было безжизненно пространство сегодняшних песков, что Аму одним из своих устьевых рукавов — Кунья-Дарьей — стремилась гораздо западнее и впадала в Сара-Камышское озеро. Из озера же выходил поток Узбой и сбрасывал лишние сара-камышские воды в Каспий. Вода шла, взрезая нутро пустыни, и из Хивы до Каспия у Красноводска можно было пройти на судах.
Теперь по всем этим местам проходит пустыня, а Аму впадает в Аральское море, отодвинувшись далеко на восток. Она даже не впадает, а припадает к морю, растекаясь болотами по его береговым низинам, и так как море полно и переливается через край, река не стремится в него, а бродит по землям вокруг, все превращая в зловонную кашу.
Аральскому морю, как утверждают, четыреста лет. Как оно выросло и почему Аму ходила между двух морей, отдав предпочтение худшему, — об этом известно многое. Море доверху наполнено сытными аму-дарьинскими водами, которые обращены сюда, — стихией? случайностью? катастрофой? — нет, всего только политикой средневековых завоевателей Азии. Аму впадала в Каспий, потом в Арал, затем вода снова шла по ее староречьям, стремясь вернуть свой старый естественный путь, но отошла к Аралу, чтобы насильственно нести в эти четыреста лет средневековья свой ил и воды, могущие оросить два миллиона гектаров. Таково было своеволие хивинских владык, прятавших от Москвы Аму — сказочную дорогу в Индию.
Так неожиданно геологические моменты вдруг оказываются на службе политиков, потому что, конечно, не сама по себе, но политически впадает Аму в Аральское море.
О том, что можно повернуть дорогу Аму-Дарьи из Аральского моря в Каспий, многие из нас слышали еще в детстве. Эта идея тогда казалась геологической фантазией; но вот мы выросли, и наше время решает проблему строительства нового, промежуточного между Аралом и Каспием озера-моря, как один из своих рабочих планов. Теперь можно сказать с точностью, отвергающей всяческие сомнения, почему этого моря не строили раньше, хотя проект никогда не представлял из себя начинания особо трудного технически.
Строители прежних лет — и среди них есть имена крупнейшего веса — рассматривали проект возвращения Аму в Каспий как начало ирригационных работ в ее теперешней дельте, как дело оросительное, хозяйственное, на далекое будущее рассчитанное. Даже неудачи самых последних лет, закончившиеся процессом оросителей, были гораздо больше неудачами отдельных руководителей и их мало рабочих методов, чем неудачами самого замысла. Никто ранее не рассматривал поворота как меры политической, как события социального. Строители прежних лет не умели учесть той страшной и таинственной для них силы, той совершенно неизвестной величины, которая своевольно делала эпохи из скромных планов или, наоборот, повергала высокую математику точнейших строительных расчетов в прах панамических неудач. Эта неизвестная ранее величина — революционный энтузиазм.
Энтузиазм единоличного замысла казался строителям единственно нужным. Вдохновение цифр — единственно важным. Но по местам, вдохновившим великие цифры, проходит пустыня. Только лай вопиющих в пустыне шакалов говорит о том, что это — земля, а не бредовый мираж, что здесь допустима какая-то жизнь. Толпы рабочих должны были пройти здесь заступами, чтобы пустить воду на новые, возвращенные человеку от истории поля. Но нет рабочих, нет людей, которые освоили бы открывшиеся пространства, — и проект остается памятником трезвых, но одиноких мыслей на ученых дорогах, ведущих к морю. Правда, сейчас это памятник двойного значения — трезвых мыслей и очень нетрезвых хозяйственных действий, которые привели к тому, что на время была опорочена и идея в целом. Она была осуждена в методах осуществления, ибо спешка, преувеличение фактов, преуменьшение тяжестей стройки, восторженные реляции о несделанном — это совсем не элементы того энтузиазма, который нам нужен.