Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
Бахши, поэт, давно дрожавший от мгновенного вдохновения, ударил по струнам дутара.
— Играй! — закричал ему мой товарищ, а мне тихо шепнул: — У нас говорят: соловей, у которого отнята роза, превращается в ворону. Посмотри на них.
Нам подали чашку с пловом. Мы сели среди детворы и стали слушать музыку.
У туркменов нет танца ни как искусства, ни как простого развлечения. Искусство — это песня и музыка, развлечение — борьба и скачки. Никто до сих пор не занялся объяснением, почему же не повезло у туркменов танцу, который в давнем почете у узбеков, принят на праздниках у казахов, которым афганцы пользуются как средством проверки темперамента и боевой горячности и который персы культивируют как самое высшее из эротических искусств. В Туркмении же никому не придет в голову производить ритмические телодвижения перед боем, накануне брачной ночи или в день религиозного праздника. В театральной школе Ашхабада туркменские девушки учатся танцовать с видом людей, публично проделывающих до очевидности глупые и безнравственные движения. Они стараются производить их наиболее деревянно, скупо, замкнуто, — краснея, когда хоть одно искреннее движение проскальзывает сквозь их плясовую работу. Между тем туркмены любят песни и понимают и ценят музыку. Их музыка двухголосная, в то время как в Хиве, Бухаре и даже в Персии — одноголосная. Туркмены относятся к музыке, как испанцы к бою быков. Туркмены воспринимают музыку как нечто полемическое. Они наблюдают за мелодией, как шахматист за чужой партией. Они могут не соглашаться с мотивом, будут оспаривать удар руки по струнам или акцент эмоции, вложенный бахши в музыкальную фразу. Они воспринимают песни и музыку физиологически — не на струнах дутара, но на них, на их собственных нервах оперирует мастер. Они плачут, смеются, вздрагивают или сидят зачарованные, чтобы вскочить в диком азарте и, истекая нервным потом, долго и отчаянно радоваться музыке криками поощрения.
Всякое музыкальное произведение имеет у туркменов свой поэтический текст или, во всяком случае, программу каких-то музыкальных образов.
В этот момент для него ничего не существует, кроме собственного очарования. Здесь любят рассказывать исторический факт, перешедший в поэтический анекдот.
Когда женщина Хелей-бахши состязалась со знаменитым Кер-Кеджали, она была на последних днях беременности. Состязание начали с вечера, и в полночь Хелей-бахши почувствовала наступление родовых болей.
Она спросила мужа:
— Победы или ребенка?
— Победы, победы! — ответил тот.
Она вышла из состязания, родила, затем вернулась и посрамила в игре знаменитого Кер-Кеджали.
Вамбери так описал музыкальный вечер в Туркмении:
Бахши аккомпанировал себе сначала легким прикосновением к струнам дутара, потом, мало-помалу воодушевляясь, начал сильно и порывисто бить по инструменту. При описании сражений он особенно воодушевлялся. Его энтузиазм заражал и молодых слушателей, сцена становилась в высшей степени драматичной: молодые джигиты, испуская глухие стоны, бросали шапку на землю, рвали на себе волосы, как будто им страстно хотелось вступить в бой друг с другом.
С 1863 года мало изменилось отношение к музыке.
Мы сидели среди вздохов, возгласов, причмокиваний. Кто-то ожесточенно скреб пятерней замлевшую грудь, кто-то прищелкивал в такт мелодии пальцами.
Когда бахши кончил и смолкли все одобрения, до нас долетел нервный шопот женщин, гурьбою сидевших в сторонке. Они говорили, что никогда еще ни у одной женщины не было такого удачного праздника и что интересно — будут ли названы колодцы просто «Арват-кую» или же личным именем — «Еофа».
— Так, — сказал товарищ, — налога они платить, видно, не будут. Ну, да дело как раз не в том — самое главное, нынче же все узнают, что за воду платить никому не следует. Довел план до станка, — сказал он, смеясь и поднимаясь к лошадям.
Наутро мы завтракали овечьим сыром и чаем у старого чабана за много километров от вчерашней кочевки.
— Слышали новость? — спросил он нас. — Вчера был семейный той у одного из наших и приехали двое из района — не вы ли? — и объявили колодцы Ашрафа и Гельды свободными и назвали их именем женщины, в честь которой был праздник.
— Нет, это не мы, — сказал мой товарищ. — И чем же кончилось дело?
— Большой шум идет по кочевкам, — ответил чабан, — у кого в доме свекрови еще не разрешили невесток, спешат теперь, торопятся праздник устроить, чтобы опять приехали эти двое, — остальные колодцы освободить. Шутка ли, у нас еще сорок колодезных хозяев осталось!
Он засмеялся, сдвинул папаху на лоб и, погладив затылок, сказал:
— Вся наша беднота теперь на ногах. А на женщин даже смотреть страшно, — еще бы, каждой хочется, чтобы ее именем назвали колодец. И мужьям их тоже приятно. Прямо скачки!
Чувство воды
Потомок Александра Филипповича Македонского, изумленный плодородием Мургабской долины, повелел, в предупреждение набегов кочевников, окружить ее — легендарную родину арийцев — сплошною глинобитною стеной.
Страбон был неправ, оставляя этот факт без комментариев и не говоря, — а это мне яснее, чем Страбону, — что злейшим из кочевников-басмачей был тогда не человек, а песок соседних Кара-Кумов. Вся песчаная Азия простегана швами древних и новых стен, стены эти — песок, ввергнутый на дыбы и связанный на некое время клеем навоза; стены идут по степям, как естественные холмы и обрывы, неведомо что охраняя и ничего не деля. Стены прежних времен стали рельефом страны, костяками барханов, обрывами у берегов рек. По обломкам стен вьется древний след песчаных набегов.
В кзыл-аягских селениях песок подтачивает живые жилища: подбираясь к стенам их, он поднимается до самого гребня и своею тяжестью стремится согнуть, изломать стену, а если она крепка — он льется через гребень во двор и вскоре образует на месте стены высокий неутомимый бархан, начинающий заплескивать острою пылью логово самого человека. За бывшей крепостью Кушкой, вдоль афганской границы, линии жилищных окопов-аулов идут в три-четыре ряда. Три первых брошены, человек живет в четвертом, но уже образует пятый, куда отступит во благовремении.
Туркменская земля катится пылью. Горсть земли, сегодня питающая хлопковый стебель, назавтра уходит бродить с барханами и носится колючим ветром над чужими оазисами. Метафорически говоря, земля здесь дика и необузданна и не терпит цивилизационной муштры. В пустынях трава селин с длинными, прочными, как английский шпагат, корнями увязывает барханы в недвижные бугры и покрывает их головы узлищем своих сухих, кажущихся засохшими, стеблей. Пески, связанные селином, лежат, пока не придет человек и пока колесо его арбы или лапа его верблюда не нарушат мертвого оцепенения. След колеса начинает выветриваться и углубляться — на сантиметр, на два, на три, — и через полгода он бежит как небольшая канавка, готовым руслом для водного потока с гор, а след верблюжьей лапы может превратиться в болотце.
Песок усмиряют водою. Хлопок и хлеб родит здесь вода.
История любого народа старательно копит рассказы о разрушениях. Разрушенное становится небылью и переходит в легенду грузом гипербол, чтобы стать потом сырьем истории. Туркменские сказки подчинены одному герою — воде. В памяти сказок сохранены имена разрушителей и среди этих имен главнейшие — название рек. Тимурлен и Аму названы впереди всех разрушителей.
Предания сохраняли нам либо рассказы о набегах рек, либо имена людей, отводивших реки в пустыню, чтобы отдать на разграбление пескам землю побежденных оазисов. Итак, история среднеазиатских феодальных династий, история братоубийственных войн, история здешних рынков — есть история рек. Вода — крепость, рынок, враг, цивилизация, друг, жизнь. Реки, низвергаясь с отрогов Памира, пролетали пустыню, вбирали в себя барханы, колодцы, кочевки, стада, раскидывались озерами и болотами, создавали могилы из встречных оазисов и создавали заготовки оазисов там, где до того не было жизни.