Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
Федор Туранин думал по-иному:
«Кабы не путались у нас под ногами эсеры и меньшевики, разом бы подвинулось рабочее дело. Многих они, окаянные, завлекли. Вот Ефим с толку сбился… В девятьсот пятом вместе боролись, а после всеобщей забастовки закис он, присмирел, чего-то к эсерам стал прислоняться. А много ли дела этим говорунам до нашей каторжной жизни? Так вот я и уступлю им своего товарища! Надо Коростелеву сказать, чтобы покрепче, подушевней поговорил с ним».
Тут ударили всем в уши дробный топот копыт, свист, удалой гик, и громада народа на площади заколыхалась, оборачиваясь, приподнялась на цыпочки.
Лавой несутся казаки к ледяной крепости. Несколько бородачей на резвых
Кричат и зрители, машут шапками, рукавицами, платками. Вспыхнули желтые огни вокруг ледяных стен, и сразу все до трепещущего флага наверху, где должны лежать золотые часы — приз победителю, заволоклось черно-сизой дымовой завесой, а сквозь этот дым, в который ринулись казаки, полетели комья снега, взметывая белые вихри: пожарники отбивали атаку на городок.
— Зачем дымищу-то столько напустили! Ничего не видно… — кричал Пашка, цепляясь за Харитона. — Что они там делают?
— Казаки, наверно, соскочили с коней. С крючьями наверх карабкаются…
— А кони?
— Вот ты надоедный! — Но Харитон и сам досадовал на помеху. — Кони стоят в этом дыму, дожидаются хозяев.
Фрося молчала, тревожно вслушиваясь в гул толпы. Ее поразило выражение лица давешнего казака, когда он снова промчался вместе с другими по площади, потрясая плетью, но не касаясь ею боков своего скакуна: острый взгляд прищуренных глаз из-под белой папахи, звериный, хищный оскал…
— Этак они и на рабочих бросаются во время забастовок, — сказал Харитон, задетый тем, что его сестренка, похоже, любовалась на форсунов казаков. — То, что они тут разделывают, — видимость одна для завлеченья. Кроме свирепости лютой к нашему брату, у них ничего нету.
— Да я… вовсе не завлекаюсь… — Однако, нечего греха таить, хотелось девушке, чтобы снова взглянул в ее сторону красавец казак.
После слов Харитона, словно разгадавшего ее мысли, она попыталась избавиться от наваждения.
«Форсит офицеришка — лампасы голубые! Что мне до него?»
А сама нет-нет да вспоминала, как он, отъезжая на исходные позиции, поднял коня на дыбы, лихо развернулся и шибко поскакал, уверенный, должно быть, что все только на него и смотрят.
— Набаловали вас, царевых прислужников! — сердито и неуверенно (потому что не испытывала искренней злости) прошептала девушка.
В это время, пыхнув сквозь черный дым желто-красным огнем, дружно занялась солома, и сразу, будто занавес поднялся, открылась захватывающая картина: сквозь летящие со всех сторон комья снега казаки отчаянно карабкались на ледяную стену с железными крючьями в руках. Выбеленные, словно в метель, лошади, опустив головы, тесно сбились за чертой огня, у подножия ледяной горы-крепости. Нелегко дается подъем! Один из нападавших, ослепленный снежной лавиной, обрушенной с верхней площадки, заскользил вниз, тщетно пытаясь задержаться на крутом склоне. Вот и другой сорвался, распластавшись, как лягушка, волоча за собой кровавый след: ненароком нос расквасили.
Зрители, не сочувствуя побежденному, хохочут:
— Руки коротки этакую домну обнять!
— Держись теперь за землю!
— Нос прежде утри!
Остальные казаки еще упорнее стали подниматься, вонзая в лед крючья, наверное, и не слышали в азарте борьбы, как гудела толпа, исходя воплями и подстрекающим свистом.
— Всем охота, чтоб кто-нибудь схватил поскорей золотую луковицу! — сказал Ефим Наследов, с увлечением наблюдая за ходом событий.
— Понятно. Тут игра вчистую, — охотно поддержал его своим громовым басом Федор Туранин. — Способны, черти, на разные штуки.
— Глядите, как этот вперед вырвался! — по-мальчишески закричал сын Федора, Костя, оборвав разговоры с
Студеный ветер раздувал полотнище флага над потешной крепостью. Мороз так и хватал за щеки, хотя солнце щедро золотило ледяные стены, у которых бегали, суетились добровольцы, подтаскивая защитникам ведра и корзины со снегом. Но уже протягивались руки к призовым часам. Кто одолеет? Кто будет первым? Когда самый сильный и ловкий казак, сделав последний рывок, навалился всем телом на площадку и схватил часы, зрители разразились радостными криками, а озябшие принялись толкаться для согрева, обмениваясь шутливыми, но увесистыми подтычками взашей да под бока.
Казаки тем временем стали готовиться к джигитовке и снова освобождали проезды посредине площади, вдоль подмостков, где находилась городская знать, дразнившая голытьбу беличьими и собольими шубами, бобровыми воротниками и шапками, пушистой вязью оренбургских платков. Сверкали там золотые погоны армейских офицеров, теснились на ступенях черношинельные кадеты и юнкера с серо-серебристыми нашивками. В центре излучало самодовольство губернское начальство.
Дамы, отдыхая от напряженного «боления» за исход борьбы, шушукались — перетрясали сплетни. Молодежь занималась флиртом. Деловые люди сколачивали компании для вечерней пульки, у кого-то наклевывалась обоюдовыгодная сделка, уславливались о магарычах. «Отцы города» обсуждали под шумок, куда им закатиться вечером: в шантан Трошина, расположенный в центре возле губернского суда и Петропавловской церкви, или в «Декаданс» Ладыгина, куда девицы поступали по особому конкурсу. Как нарочно, и это роскошное четырехэтажное, с полуподвалом заведение тоже красовалось на самом видном месте: на Соборной площади, напротив Кафедрального собора.
Праздник, устроенный в Форштадте, столкнул лицом к лицу нищету и богатство, бунтарей и карателей.
Оренбург, давно ставший воротами из Европы в Азию, славился как торговый и железнодорожный центр. В любое время года он кишел приезжими купцами разных наций, барышниками, торговцами хлебом, прасолами. Обширные гостиные ряды, и Караван-Сарай, и расположенный за чертой города с южной стороны белокаменный Меновой двор (где раньше происходил обмен пленными), заполненный внутри сотнями лавок для торговли с «киргизцами», все издавна притягивало купцов. А то, что этот город являлся еще и столицей казачьего войска оренбургского, которое смотрело на него как на свою исконную вотчину, укрепляло в богатых людях уверенность в безопасности. Кого же могли опасаться они в глубоком тылу, надежно защищенном от набегов азиатских кочевников и далеком от западной границы, где третий год бушевала война, которой конца не было видно? В России начался голод, а тут справлялась масленица — целая неделя обжорства перед великим постом. Сегодня воскресенье — прощеный день. Казалось, никому на Форштадтской площади и дела нет до того, что шла тяжкая война с Германией, что разваливалась, «гибла на корню» власть царской династии Романовых.
— Гляди, Ефим! — Федор Туранин легонько толкнул Наследова. — Наши соколики прилетели.
Неподалеку от них пробирался сквозь толпу человек в черном пальто и высокой каракулевой шапке. Коротко подстриженная бородка не скрывала усмешливых губ, зорко посматривали жизнерадостные глаза из-под пушистых бровей. Это был Петр Алексеевич Кобозев, инженер-железнодорожник. Рядом с ним шел Александр Коростелев, рабочий паровозоремонтных мастерских, рослый, статный, склонив скуловатое лицо, говорил ему что-то на ходу. «Испытанные, стоящие у нас вожаки», — с гордостью подумал Федор, посматривая то на Кобозева, то на Коростелева, у которого утром брал пачки листовок и прокламаций.