Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
Дети Кореи
Мои сыновья прибежали из школы с ошеломляющей новостью:
— Распределяют корейских ребят. Узнавай, где и что…
Немедленно собрался семейный совет.
Вопрос о том, брать или не брать в семью сироту из героической Кореи, даже не возникал. Само собой разумеется — брать.
Рассматривался частный случай: мальчика или девочку.
— Девочку! — твердо сказали оба сына.
Перспектива заполучить в дом корейского малого, который еще чего доброго окажется ершистее и ловчее своих новых братьев, не привлекала моих ребят.
Нет, только сиротку-девочку
Ребята ужасно волновались, обсуждая этот вопрос. Вероятно, в школе уже были разговоры на эту тему и принято было прелиминарное соглашение как можно энергичнее нажать на родителей и точнее выяснить оперативную обстановку. Надо полагать, что мои парни были далеко не первыми в постановке проблемы, и теперь они боялись опоздать и оказаться в хвосте других, более настойчивых, чем они.
Корейская девочка была совершенно необходима нашей семье, как, впрочем, и многим тысячам других советских семейств, переживающих горе народной Кореи как свое личное горе.
Это была новая фаза борьбы за мир, — разбойники Трумэна калечат и убивают корейцев, а мы сохраним их, подлечим, выкормим, воспитаем в том духе веры в жизнь и силы прогресса, в каком воспитаны сами. Что и говорить, всем нам хочется принять участие в справедливой войне.
— Звони скорее, — торопили меня сыновья, — а то всех разберут и нам не хватит.
Но оставался еще неясным вопрос о желательном возрасте нашей будущей дочки.
Мальчуганы настаивали на сознательном возрасте, по крайней мере в семь-восемь лет. Конечно, они лелеяли мысль немедленно информироваться у сестры относительно последних событий на корейском фронте, узнать об американцах-грабителях и о том, как их бьют и как они, битые, сдаются в плен, о всех тех животрепещущих вопросах, на которые не находили ответа в газетах.
Как они будут беседовать с девочкой, не знающей ни слова по-русски, их совершенно или во всяком случае мало беспокоило. Впрочем, войну, конечно, можно представить по методу физических действий, и все будет еще понятнее, чем на словах.
Итак, сыновья стояли за возраст в семь-восемь лет, а мы с женою склонялись к двухлетнему. К соглашению притти не удалось.
Решили звонить из Ялты в Симферополь, чтобы сначала получить общую информацию.
Однако товарищ, к которому я обратился, ничего не мог сказать, но сам сразу обрадовался.
— Стало быть, все-таки распределяют? Мы ведь тоже хотели бы взять, да не знаем, откуда начинать хлопоты.
И он обещал разузнать все досконально у третьего, который по роду своей работы обязательно должен быть в курсе интересующего нас дела. Но тот, третий, сам только что хотел броситься вдогонку слухам, потому что ему просто-напросто оборвали телефон, требуя разъяснений и справок все по этому же вопросу о детях Кореи.
Прошло несколько дней, полных нервной неизвестности. Слухи накапливались один другого невероятнее…
Привезли! Две тысячи человек! Распределяют по семьям! И уже кто-то видел счастливца, который вез малого лет шести и хвастался: «Пока вы тут слухи всякие слушаете, я поехал и получил. Вот он,
И хотя никаких детей пока что не привозили и не распределяли, но горячая любовь советских людей к защите униженных и оскорбленных и их стремление согреть у своей груди маленьких корейских страдальцев делали свое: все мы мечтали о сыновьях и дочерях, братьях и сестрах из Кореи, и в конце концов в доме у нас создалось такое положение, когда во всем оказался виноват я.
Я один был виноват в том, что у нас до сих пор нет корейской дочки, в то самое время, когда сотни, а может быть, и тысячи других, более энергичных, чем я, людей, уже имеют корейских ребят.
В последующие дни положение еще более осложнилось: начали звонить посторонние люди и даже представители детских садов и ясель. Эти уже не просили разъяснить, действительно ли прибыли дети из Кореи, а настойчиво и упорно требовали оказать, где и когда.
Звонили люди небольшого достатка, имеющие к тому же своих детей. Звонили люди, пережившие войну со всеми ее невзгодами и знающие цену каждому трудовому рублю.
Звонили бездетные. Звонили одинокие вдовцы и вдовы.
Духовный строй советского человека раскрылся тут с поразительной силой, и нельзя было не взволноваться от радости, видя это чудесное стремление породниться с чужою бедой, помочь чужому горю в трудный час жизни и принять в свои руки самое дорогое, что есть у человека, — его дитя.
Не резолюциями, а делом хотят бороться советские люди за победу мира.
И ведь что самое удивительное в страстном интересе к детям из Кореи! Мало того, что принять и пригреть у груди, нет, куда сложнее и глубже мысль — воспитать! Воспитать так, чтобы человечек тот, возмужав, вернулся в страну своих прадедов сильным и смелым строителем жизни, а не превратился бы в переселенца и эмигранта.
Вопросы тех, кто интересовался проблемой корейских детей, всегда были в этом отношении очень конкретны. Одна учительница непременно просила выяснить, как будет организовано обучение ребят их родному языку, а отставной офицер настаивал на немедленном уяснении вопросов контроля со стороны общественности за правильным воспитанием ребят в патриотическом духе и требовал издания краткого русско-корейского разговорника.
И так это все круто завертелось, что я уже совершенно не сомневался, что семья наша в ближайшее время пополнится дочкой из Кореи, и часто ловил себя на том, что уже присматриваюсь к квартире, где бы нам лучше устроить девочку, и думаю, как бы получше наладить ее воспитание. Дело это, конечно, трудное, сложное, но оттого не менее душевное.
В разговорах на тему о корейских детях обнаружилось, что многие советские люди всегда воспитывали кого-нибудь, кроме своих ребят: то сирот гражданской и Отечественной войны, то испанских ребят, то польских в 1939 году, когда гитлеровский удар по Польше выбросил на наши земли многое множество сирот. Обнаружились и такие, которые, сидя в гитлеровских лагерях, и там находили и пригревали детей, часто не зная, к какой национальности они принадлежат, а думая лишь о том, чтобы спасти крохотные жизни, во что бы то ни стало спасти и сохранить их для жизни. Они — эти люди с чистой душой — не только не считали свои поступки особо выдающимися, но не в состоянии были понять, что можно поступить как-то иначе.