Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
Сейчас я и сам не знаю, прибудут ли к нам дети из героической Кореи и, если прибудут, то станут ли их распределять по семьям, или будут воспитывать в специально организованных домах, но вопрос, который до сих пор волнует тысячи советских семей, требует — на мой взгляд — подробного разъяснения.
Советские люди — борцы за мир не на словах, а на деле. Спасти детей от американского избиения — задача благородная. Она по плечу советским людям. И если действительно настало время включиться в решение этой проблемы нашей широкой общественности, то пусть будет известно, что советские люди от чистого сердца протянут свои руки к сиротам Кореи.
Не соображения буржуазной филантропии и ханжеского милосердия руководят ими, а вера в будущее народной Кореи, вера в ее справедливое дело и желание как можно полнее сохранить ей кадры воинов и созидателей. Мы вернем стране, которая сегодня борется за дело мира во всем мире, сынов и дочерей, знающих, кто они и что им надлежит делать в дальнейшей жизни. Пусть и наша доля, доля рядовых людей, в строительстве демократической Кореи войдет в историю борьбы против захватнических войн и империалистических интервенций сегодняшней трумэновской Америки.
Это необходимо. Ибо политическая активность и вытекающая из этого политическая отзывчивость советского человека вошли в ту фазу, когда он ко всему происходящему в мире хочет приложить свои руки и всего коснуться сердцем.
Я знаю колхозников, которые следят за успехами и неудачами своих друзей в Польше, Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, как за своими собственными. Я видел людей, которые болезненно переживают свою «вину» за то, что они, будучи в гостях у соседей, случайно поделились меньше своим опытом, чем могли, хотя и сделали это не по злому умыслу.
Моральная ответственность за события, происходящие в мире, не может и не должна ограничиваться областью слов. Слово — преддверие дела.
Поэтому совершенно естественно и нормально, что, когда льется кровь глубоко мирного народа, едва поднявшегося на ноги после многих десятилетий японского ига, советские люди практически хотят быть в ряду друзей такого народа.
От имени многих тысяч тех, кто уже приглядел кровать для будущего сына или дочери из Кореи, кто уже внутренне ждет счастья помочь маленькой жизни, приговоренной американскими шутами к уничтожению, я прошу, когда вопрос этот будет решаться, не забыть и маленькие советские города. В них те же люди с большим сердцем, что и в крупных центрах. И от имени их я скажу:
— Не пожалеют дети, нами воспитанные, что судьба доверила их нам!
1951
Школа писателя — жизнь
Писатель часто слышит вопросы: «Как писать?», «Что писать?», «О чем писать?».
Вопросы эти волнуют очень многих, но если бы я сказал, что ответы на них до сих пор не ясны и мне самому, — пожалуй, не все поверили бы. А между тем это так. Работаю я довольно давно: писал и рассказы, и романы, и очерки, и сценарии, и статьи, и сказать как это каждый раз делается — решительно не могу.
У меня, к несчастью, все еще нет такого ощущения, что я уже досконально умею что-то делать, что с ученьем можно покончить. Думаю, что нет этого ощущения (да и не может быть) ни у кого, даже у большого мастера, потому что самоуверенная удовлетворенность и творчество — всегда беспокойное и ищущее — несовместимы.
Дурно ли это, или хорошо, но всякий раз, когда я приступаю к новой работе, я чувствую, что начинаю сызнова. Каждую новую вещь пишу так, будто прежде никогда ничего не писал. Кое-какой опыт, конечно, накопился, но он существует подспудно, и, очутившись перед чистым листом бумаги, я словно сажусь за свой первый рассказ.
И если мне что-нибудь помогает в работе, то не столько технический опыт, не столько то, что я примерно знаю, как пользоваться глаголами, существительными, прилагательными, стараюсь не допускать повторений и строить фразу применительно к теме, — но, главным образом, иной, более широкий, хотя неясный, туманный, подчас расплывчатый, воедино еще не сведенный опыт жизни.
Совсем молодым человеком пришел я впервые в писательскую организацию. Состояние у меня было тогда торжественно-тревожное. Я попал в среду людей, из которых иные уже ушли в историю; некоторые из них казались мне почти классиками. Они говорили странные, не понятные для меня слова: «торможение», «развитие фабулы по спирали»… Я не мог себе представить, как это можно писать и вдруг совершенно точно узнать, что пора тормозиться. И — что это такое «по спирали»? Может быть, это так контролировать себя, чтобы всегда знать, что пора уже итти на снижение? И мне было стыдно смотреть в лицо тем, кто произносил эти слова. Казалось, все сразу увидят, что я не знаю самых примитивных вещей. И еще мне казалось, что я никогда не дойду до такой премудрости, чтобы знать точно, когда мне нужно подниматься на воздух, а когда тормозиться.
Но вот я уже отметил пятьдесят прожитых лет своей жизни и немногим меньше половины этого срока пишу, однако все еще обхожусь без «спиралей» и «торможения», и даже странно, что не испытываю в них особой нужды.
Многим писателям, зачастую и мне, иногда удавалось очень быстро заканчивать задуманные работы, не снижая при этом — как мне кажется — качества. «Секрет» таких редких удач очень прост. Они происходят вовсе не по причине какого-либо особого таланта (хотя, быть может, авторам было бы и приятно таким образом объяснить свою быстроту), а потому, что за всякой удачей лежат пятнадцать — двадцать лет жизни, лежит огромный жизненный опыт, и не будь его, никакой быстроты не вышло бы, и тут никакой, пожалуй, талант уже не помог бы.
Этот опыт включает в себя (для меня по крайней мере) не только жизненные впечатления, но и прочитанные книги, и самое главное — постоянную марксистско-ленинскую учебу, благодаря которой получаешь возможность осмыслить пережитое, увиденное и узнанное, взглянуть дальше, чем это делал вчера.
В литературной работе мне всегда очень помогали путешествия, поездки, смена мест и новизна впечатлений, и особенно новые люди, много людей, много судеб.
Я объездил почти весь Советский Союз, бывал и за его рубежами.
Как благодетельно бывать в одном и том же месте несколько раз! В Германии, например, я был пять раз. Если бы пятнадцать, то еще бы лучше. Я видел Берлин в 1947-м, в 48-м, 49-м, дважды в 50-м году. Необычайно полезно — проверять одно и то же место во временном развитии. Видишь пять раз одну и ту же улицу, и всякий раз она оказывается иной. Восстановлен разрушенный угол здания… Изменились лица прохожих… О новом говорят афиши на столбе. Всегда есть над чем подумать.
Вскоре после окончания войны я видел в Берлине бюст Глинки, валявшийся на углу улицы, подле дома, где жил великий русский композитор во время своего пребывания в германской столице. В 1950 году я вспомнил об этом бюсте, спросил, где он — ведь нужно его спасти! — а мне говорят, что он уже стоит в музее. И это тоже показало мне, как изменяется Берлин.