Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
— Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала…
Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.
— Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так… В зимнюю ночь тысяча семьсот
Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.
Старик Котляревский сначала отнекивался, а потом, чтобы не обижать гостя, согласился. Дело гостевое, — должно быть, подумал он, — пообещал — забудет, спорить незачем.
Лазарев уехал, обещая прислать за Петром, и сгинул на полтора года.
Однако следующей весной, только Петр вернулся из Харькова на каникулы, как в Ольховатку прикатил егерский сержант. Числящемуся в строю фурьеру Петру Степанову Котляревскому предписывалось немедленно явиться на царскую службу в город Моздок, в 4-й Кубанский егерский корпус.
Двенадцатилетнего фурьера, ловившего раков, одели, обули и отправили в тот же день… В Моздоке началась жизнь, которую Котляревский никогда уже не менял. Лазарев засадил воспитанника за историю войн и биографии полководцев. В те годы, с легкой руки Суворова, офицерство всерьез увлекалось историей.
Разумовский негромко прервал:
— Есть ли у вас конкретный материал к этой теме? Что значит — увлекалось? Надо бы вам поискать в архивах, в дневниках, как все это происходило на деле. А начинается жизнь, как у Петруши Гринева. Поразительно.
— Кое-какой материал о том, что такое суворовская школа, у меня есть. Обычно по вечерам офицеры собирались у кого-нибудь в палатке и вслух читали «Пелопонесские войны» Фукидида или «Анабазис» Ксенофонта, делая записи в тетрадочках. Считалось хорошим тоном уменье начертить боевой порядок Александра Македонского и без запинки рассказать, как построены были фалангиты, как — гиппаснисты с сариссофорами и где надлежало стоять коннице фессалийской, а где македонской. Тот, кто не знал, в чем секрет успеха Леонида при Фермопилах и Фемистокла при Саламине, кто не имел понятия о том, что Эпаминонд при Левктрах и Мантинее впервые применял элемент внезапности, создав прежде не существовавший резерв путем перестроения фаланги, тот наверняка мог махнуть рукой на свою карьеру.
Разумовский слегка поднял брови, сигнализируя желание высказаться.
— Конечно, вам это в данном случае ни к чему… Да и вообще не знаю, нужно ли это кому-нибудь… Но, знаете, не трудно доказать, что Александр Македонский — славянин.
Невельской хрустнул пальцами, и Разумовский понял это, как сомнение. Не оборачиваясь, он сказал:
— Запишите себе, Невельской. После
— Само собой разумеется, надо было в точности знать сражения под Туртукаем, Гирсовым, Кинбурном, Фокшанами и Рымником, а штурм Измаила явственно видеть перед глазами, как бы участвуя в нем. Суворов неукоснительно требовал, чтобы его сражения были знакомы и тем офицерам, которые в них не участвовали, в таких же подробностях, как и участникам. Каждый свой воинский подвиг он вписывал в биографию любого солдата и офицера, где бы тот ни служил. «Измаил есть общее российской армии преуспеяние…» Ну, а затем шли дела своего театра войны. В Кубанском егерском корпусе было немало ребят, ходивших под Анапу на шейха Мансура…
— Прекрасно о нем у Виноградова. Помните?.. — вставил Разумовский, почти не прерывая меня.
— Да, интересно, — так же вскользь, не останавливая рассказа, ответил я. — Считалось модным болтать по-татарски, то есть по-азербайджански, собственно говоря.
— Тот, кто умел поздороваться с черкесом по-черкесски и с чеченом — по-чеченски, наверно голодным спать не ложился, — заметил Яков Аркадьевич, улыбаясь.
— Котляревский быстрее всех выучился кумыкскому, ибо его уверили, что на языке, сходном с кумыкским, говорят в Баку, во всем Закавказье и даже в Крыму.
Вот это — суворовская школа! Это надо вам обязательно подчеркнуть, — с неожиданной горячностью вскрикнул Разумовский. — Читать классиков, пропагандировать свой метод победы, учиться на каждом шагу и жить, не отвлекаясь от дела, — это и есть суворовская школа. Ну-ну, рассказывайте.
— Возникает идея похода на Индию и Персию. На Кавказ приезжает Валериан Зубов. Поход начался внезапно, как смотр. Батальон Лазарева с сержантом Петром Котляревским взял Дербент и через Кубинское и Бакинское ханства вышел к Гяндже (нынешнему Кировабаду) и взял ее штурмом. По всей вероятности, это было сражение, которое в Моздоке едва ли штудировалось практически. Таких сражений у русской армии еще не было.
— В каком смысле?
— Егеря штурмовали виноградники, обнесенные глиняными заборами, брали приступом дома в садах. Линейный порядок, конечно, мгновенно распался. Чувство локтя было утеряно.
— Объясните значение Гянджи… Опорный пункт Ирана?
— Ну, конечно. Возбуждаемый своими европейскими друзьями, с одной стороны, и подогреваемый раздорами в Грузии, с другой, Иран, соревнуясь с Турцией, примеривался к Закавказью.
— Понятно.
— Блестяще начатый поход неожиданно оборвался — умерла Екатерина, и воцарился Павел. Войска вернулись в Моздок. Но едва они добрались до дому, как получили приказ снова отправляться в Закавказье… Умирающий Ираклий Второй, царь Карталинии, просил немедленной помощи против персов, медлить было нельзя, но двигаться прежним путем, через Дагестан, тоже было немыслимо, оставался более близкий, но совершенно неразведанный путь, через главный Кавказский хребет, по трассе нынешней Военно-Грузинской дороги, вместо которой вилась тогда узкая охотничья тропа. Полк Лазарева выступил в ноябре, между тем загроможденное обломками скал ущелье Дарьяла было совершенно непроходимо даже в летнюю пору, осенью же ни один горец не пересекал хребта. Шли как контрабандисты — без дорог, без карт, почти наугад.