Собрание сочинений. Том 6

Энгельс Фридрих

Положение было ясно. Перед прусской буржуазией была теперь только одна задача: поудобнее устроиться у власти, устранить мешающих анархистов, восстановить опять «спокойствие и порядок» и собрать налоги, не взысканные во время мартовской бури. Речь могла идти еще только о том, чтобы сократить до минимума издержки производства буржуазной власти и обусловившей ее мартовской революции. Оружие, которое прусская буржуазия в своей борьбе против феодального общества и короны вынуждена была потребовать себе от имени народа — право союзов, свобода печати и т. д., — разве не надо было сломать это оружие, находившееся в руках обманутого народа, которому оно уже не нужно было для борьбы за буржуазию и который обнаруживал опасное намерение пустить его в ход против нее?

Буржуазия

была убеждена в том, что на пути к соглашению ее с короной, на пути к сделке буржуазии со старым, покорившимся своей участи государством стояло явно только лишь одно препятствие, одно-единственное препятствие, народ — puer robustus sed malitiosus, как говорил Гоббс^[108]. Народ и революция!

Революция представляла законное основание прав народа; на основании революции он предъявлял свои буйные притязания. Революция была векселем, переведенным народом на буржуазию. Благодаря революции буржуазия пришла к власти. В день прихода ее к власти исполнился срок платежа по этому векселю. Буржуазия должна была опротестовать этот вексель.

Революция — это означало в устах народа следующее: вы, буржуазия, составляете Comite du salut public, Комитет общественного спасения, в руки которого мы передаем власть не для того, чтобы вы заключили соглашение с короной в ваших интересах, а для того, чтобы вы отстояли против воли короны наши интересы, интересы народа.

Революция была протестом народа против соглашения буржуазии с короной. Поэтому буржуазия, вступающая в соглашение с короной, должна была протестовать против — революции.

И это произошло при великом Кампгаузене. Мартовская революция не была признана. Берлинское национальное представительство, отклонив предложение о признании мартовской революции, конституировалось как представительство прусской буржуазии, как собрание соглашателей.

Это Собрание объявило совершившееся несовершившимся. Оно громогласно заявило перед лицом прусского народа, что народ не объединялся с буржуазией для того, чтобы устроить революцию против короны, а что он устраивает революцию для того, чтобы объединить против себя самого корону с буржуазией! Так было уничтожено законное основание прав революционного народа и обретена почва законности для консервативной буржуазии.

Почва законности!

Брюггеман и в его лице «Kolnische Zeitung» так много болтали, измышляли и хныкали по поводу «почвы законности», столько раз теряли и находили вновь, разрушали и чинили эту «почву законности», перебрасывали ее из Берлина во Франкфурт и из Франкфурта в Берлин, суживали и расширяли, превращали из простой почвы в паркетный пол, из паркетного пола в двойное дно (как известно, главное орудие балаганных фокус-пиков), а из двойного дна в бездонную ловушку, что почва законности в конце концов законно превратилась для наших читателей в почву «Kolnische Zeitung»; они могут спутать девиз прусской буржуазии с личным девизом г-на Йозефа Дюмона, необходимую идею прусской мировой истории — с произвольной навязчивой идеей «Kolnische Zeitung» и видеть в почве законности только ту почву, на которой произрастает «Kolnische Zeitung».

Почва законности, и притом прусская почва законности!

Но что же такое эта почва законности, на которой после марта находятся рыцарь больших дебатов Кампгаузен, вновь воскрешенный призрак Соединенного ландтага и собрание соглашателей, — есть ли это конституционный закон 1815 г., или закон о ландтагах 1820 г., или рескрипт 1847 г., или же избирательный и согласительный закон от 8 апреля 1848 года^[109]?

Ничего подобного.

«Почва законности» означала просто, что революция не обрела

своей почвы, а старое общество не утратило своей почвы, что мартовская революция была только «происшествием», давшим «толчок» к давно уже подготовлявшемуся в недрах старого прусского государства «сговору» между троном и буржуазией, потребность в котором сама корона уже признала в своих прежних высочайших указах и только считала его до марта но «неотложным». Словом, «почва законности» означала, что буржуазия хочет после марта вести переговоры с короной на тех же самых основаниях, как и до марта, как будто никакой революции не произошло, как будто Соединенный ландтаг без революции достиг своей цели. «Почва законности» означала, что законное основание прав народа, революция, отсутствует в contrat social, заключенном между правительством и буржуазией. Буржуазия выводила свои притязания из старопрусского законодательства, дабы народ не мог вывести никаких притязаний из новопрусской революции.

Разумеется, идеологические кретины буржуазии, ее газетные писаки и им подобные, выдавали это приукрашивание буржуазных интересов за подлинные интересы буржуазии и убеждали в этом себя и других. В голове какого-нибудь Брюггемана фраза о почве законности превратилась в действительную субстанцию.

Министерство Кампгаузена выполнило свою задачу, задачу посредничества и перехода. Оно явилось посредником между буржуазией, поднявшейся на плечах народа, и буржуазией, уже не нуждавшейся в поддержке народа; между буржуазией, якобы защищавшей народ против короны, и буржуазией, действительно защищавшей корону против народа; между буржуазией, которая откололась от революции, и буржуазией, которая уже оформилась как ядро контрреволюции.

Соответственно своей роли, министерство Кампгаузена в своей девственной стыдливости ограничивалось пассивным сопротивлением революции.

Правда, оно отвергало революцию в теории, но на практике оно только противилось ее требованиям и только относилось терпимо к восстановлению старых государственных властей.

Тем временем буржуазия решила, что она достигла уже того пункта, когда пассивное сопротивление должно перейти в активное наступление. Министерство Кампгаузена ушло в отставку не потому, что оно допустило ту или иную ошибку, а просто потому, что оно было первым министерством после мартовской революции, потому что оно было министерством мартовской революции и в силу своего происхождения должно было еще прятать свое подлинное лицо представителя буржуазии под маской народного диктатора. Это его двойственное происхождение и двусмысленный характер еще обязывали его соблюдать по отношению к суверенному народу известные условности, сдержанность и осторожность, которые стали в тягость буржуазии и с которыми уже не нужно было считаться второму министерству, вышедшему непосредственно из собрания соглашателей.

Отставка министерства Кампгаузена явилась поэтому загадкой для трактирных политиканов. За ним последовало министерство дела, министерство Ганземана, так как буржуазия намеревалась перейти от периода, когда она пассивно предавала народ короне, к периоду активного подчинения народа власти буржуазии, осуществляемой по соглашению с короной. Министерство дела было вторым министерством после мартовской революции. В этом состоял весь его секрет.

IV

Кёльн, 29 декабря.

«Господа! В денежных делах нет места сентиментам!»^[110]

В этих немногих словах Ганземан резюмировал весь либерализм Соединенного ландтага. Этот человек был необходимым главой министерства, вышедшего из самого собрания соглашателей, министерства, которое должно было превратить пассивное сопротивление народу в активное наступление на народ, министерства дела.