Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина
Шрифт:
Впрочем, схожий (не внешне, конечно, а тем, что у них «вместо сердца пламенный мотор») с Терминатором из голливудских фильмов облик такого Ленина, то есть «нового воплощения Дьявола», вполне укладывается в традиционную, идущую еще от Максима Горького схему изображения героев типа Данко, ставших романтическими героями советского времени.
Они, кстати, металлические не только в заглавии романа, но и в его тексте — в частности, в сталинских оценках, многажды объясняющих, к слову сказать, смысл названия.
Вот Каганович — «жесткий, жестокий, грубый до отвращения». «Это тоже был железный, «стальной» солдат».
Цитировать подобные характеристики можно было бы до бесконечности, поскольку любое сюжетное взаимодействие внутри системы персонажей сопровождается обычно уничижительными словами от Сталина. Даже там, где нет эпитета, видишь презрительный прищур, с которым вождь взирает, к примеру, на «это-го (! — Е. 3.) Калинина». К тому же и про всесоюзного старосту можно прочитать, что «этот «стальной» любил только улыбчиво и отечески, тряся бородой, вручать ордена». А был «человек очень бессердечный и жестокий».
Варьируются только прилагательные. Железный (прежде всего в значении волевой) переходит в стальной (Каганович «был тоже «железный» стальной солдат имя, под которым Иосиф Джугашвили вошел в историю, все объяснят). Чугунный (еще одна примета жесткости, твердости, неуступчивости) может перерасти в каменный (в смысле непреклонности, остановленности в движении): «каменно застывшие постовые»; партийный псевдоним Льва Борисовича Розенфельда-Каменева; Каменная жопа как прозвище Молотова; ленинские глаза, обладавшие свойством внезапно каменеть.
Даже неизменный для Сталина (по версии Никонова) чай с лимоном, «заваренный так, как он всегда любил: половинка лимона разрезана дольками в длину, все зернышки тщательно выбраны», подается «в тяжелом, литого серебра подстаканнике».
С одной стороны, эти слова символизируют знамение эпохи: «Через каменное и стальное Вижу мощь я родной стороны» (Сергей Есенин). С другой — всякий раз за «зябким» эпитетом чувствуешь страшный холод начавшегося за красной чертой тотального человеческого оледенения. К тому же читатель не может отрешиться от своего привычного ощущения, что перед ним… памятники. Бронзовые, чугунные, гранитные. Навечно застывшие в своем времени, а если и приходящие в будущее, то как «Каменные гости».
Под стать героям и их подруги. Вот «пучеглазая», «нечесаная, с чугунным лицом» супруга Ленина, она же просто «Крупская с чугуным лицом». Вот «самая пронырливая из кремлевских жен» — Молотова.
Есть, правда, персонаж, выбивающийся из этого ряда — образ простой советской девушки Вали Истриной, которую Сталин в романе «совсем отечески потрепал ее по пухлой попке» (с непременным «бантом над крутой, пухлой задницей — без бантика она не была бы Валей-Валечкой. Не она, не его, не…»), однако есть в этом образе некая символика. Ведь Валя, подавальщица блюд на ближней даче, — конфидентка Сталина: «…великим женским чутьем она понимала и разделяла его тяжелую, тяжелейшую муку, ответственность за все, за всю страну и за каждого живущего в ней». И пусть это только авторская декларация, в самом сюжете Валя Истрина воспринимается как сама Россия, склоненная Сталиным к сожительству, а потом и попросту изнасилованная Берией, начальником сталинской охраны Власиком. И даже сосланная на Колыму…
Вынужден повториться, что приведенные характеристики персонажей отражают именно сталинский подход — взгляд на окружающих сквозь призму борьбы за власть, взгляд «желтыми тигриными» глазами тирана.
Только и лично никоновское портретирование своей оценочной незатейливостью мало чем отличается. Вот «исступленно дикая, крикливая», «враждебно отчужденная», «истеричная» Надежда Аллилуева. А также «другие искусницы и блудницы, с гимназической поры несшие позорную славу шлюх и бесстыдниц. Именно такие гимназистки-шлюхи и шли тогда в революционерки».
Или еще более наглядный пример: «Автор помнит, как в детских играх в те годы одному из подростков, невзрачному полупри-дурку (?! — Е. 3.) по имени Ваня, за постоянные его переметы от одного к другим, прилепили кличку Троцкий».
В чем-то подобный подход, с резаньем правды-матки наотмашь, напоминает методы печально знаменитых сталинских «особистов»: идти от преступника (признание, как учил Андрей Януарьевич Вышинский — фундамент правосудия) к преступлению (последнее и надлежит сочинить). Получается, что объявленный негодяем таковым и оказывается.
Оттого-то, может быть, вокруг центрального персонажа сплошь «обалдуи в буденновках…» и «самодовольные хари..» — все «прохвосты., иуды..» Вот где пригодился апробированный в свое время еще в «Весталке» оригинальный никоновский авторский знак двоеточие (..).
Вспоминая слова самого писателя о том, что с помощью нового знака он уходит от «неуместной многозначительности» традиционного многоточия, надо признать, что в выверенном тексте «Весталки» у него, благодаря этому окказиональному знаку, по-особому звучат «обычные» отточия, освобожденные в создаваемом контексте от чрезмерной частоты употребления.
— Узнаю тебя… Эго ты, ты..
— Конечно — я.
— Ну а — семья? Личная жизнь.
— … (Вот они. — Е. 3.)
— У тебя не сложилось? Неужели одна?
— Сложилось… Есть дочь. Сын… — она не договорила.
За каждым таким «остраняющем» эмоции недоточием — трагедия. Асам текст диалога полон глубочайшего подтекста — все в нюансах.
В «Стальных солдатах» подобный тонкий психологизм — в редкость. Автор словно бы демонстративно обнажает основу публицистического рационализма — намеренно жесткую схему подходов. Тем самым непроизвольно делая из Сталина Гулливера в стране лилипутов.
Практически все персонажи маркированы авторским лейблом с указанием на их нравственные или физические пороки. Причем не только «масляный этот, с ужимочками, болтун Бухарин», он же «проныра и хитрец», «льстивый, ласковый, льющийся маслом — перевертыш». «Кудрявый фат Зиновьев», он же «женоподобный сластолюбец», «ласковая тварь». «Конопатый лысый чурбан Поскребышев». «Старый развратник и ебун Енукидзе». И даже какой-нибудь третьестепенный в ряду действующих лиц (правда, весьма значимый как повод для последовавших репрессий) убийца «дурака» — «о, дурак, дурак!» — Кирова буквально за километр виден в своем уродстве: «большеголовый и длиннорукий дегенерат Николаев». К тому же «с бегающими глазами и крючковатым носом».