Собрание сочинений.Том 1

Алешковский Юз

– Ого, – говорит, – посмотрим, – и размазал немного по стеклышку, а остальное в какой-то прибор сунул, весь обледенелый, и пар от него валит. Посмотрел Кизма в микроскоп и глаза на меня вытаращил, словно по облигации выиграл: – ну, Николай, – говорит, – ты – супермен! Сверхчеловек! Невероятно! Почему – не спрашивай. Потом поймешь. Я тебя поднатаскаю в биологии.

– Посмотреть-то можно?

– В другой раз. Сейчас иди. До завтра.

Ну, я вежливо говорю, что в Америке больше платят, и питаться нужно после каждой палки от пуза, а то подрочу неделю и вся наука остановится.

– А что бы ты хотел иметь на закуску? Учти: с продуктами сейчас трудно.

– Мяса грамм двести. Хлеб с маслом. Можно семечек. Стакан чаю покрепче.

– Зачем

же семечек?

– Другой рукой можно грызть от скуки.

– Семечек не будет. А насчет мяса похлопочу. Мой шеф – академик – вегетарианец. Возьму его карточку. Он большое значение будет тебе придавать.

– И зарплату увеличить надо. Из своего кармана, что ли, платишь?

– Увеличим. Вот организую лабораторию, ставок выколочу побольше, и увеличим. Хорошо будем платить за твою малофейку. Злая она у тебя, Николай. Ну, иди, а то живчики передохнут. Вахтеру скажи, что наряд на осциллографы идешь получать.

– На чернуху я мастер, не бздите.

Иду по институту, и в первый раз во мне совесть заговорила. Ишачат все эти доктора, кандидаты и лаборанты, а я подрочил себе в удовольствие, и готово. Иду домой. Неловко как-то получается. А с другой стороны, малофейка науке нужна и всей стране, значит. И рабочий день тут ни при чем. Я аккордно на своем тромбоне работаю, курва. И вообще, это не совесть моя заговорила, а жалко тех, кто ишачит. Вот только на дремоту повело после дроча. И воровать лень.

Пошел в бар пиво пить с черными сухариками. Кстати, учти, от пива стоит, надо лишь о бабе думать после пяти кружек, а не насчет поссать. Как поссышь, стоять не будет. Как же не поссать, говоришь? Внушать себе надо уметь. Вон, которые в Индии живут, даже не серят по месяцу и больше, а ссаки в пот превращаются и в слезы. Я так полагаю, что по-научному, по-нашему, по-биологицки, кал, то есть, говно, у этих йогов в запах превращается. Ну вот, скажем, как спирт: не закроешь его, он и выдохнется. Только спирт быстро выдыхается, а говно долго. В нем, говне, молекула другая и очень вонючая, гадина такая. А уж про атом говенный и говорить нечего. Он, блядюга, и не расщепляется, наверное, в синхрофазотроне. Между прочим, спрошу у Кизмы, что будет, если он расщепится. Верняк – мировая вонь, запахнет до облаков. Ты пей. Спиртяга высшей чистоты. Мне на месяц два литра выдают, хуй перед оргазмом дезинфицировать. Ну, я экономию навожу. Ведь как дело было. Кизме и остальным всем выдают спирт, а мне нет. Ну уж, хуюшки, думаю, и в пробирку грязи наскреб с каблука. Не фраер. Кизма сразу тревогу забил.

– Почему живчики чумазые? Трудно руки помыть?

– Надо при опыте не руки мыть, а хуй. Он, небось, в штанах, а не в безвоздушном пространстве. Мало ли где за сутки бывает.

– Сколько тебе спирта надо?

– Два литра, – говорю.

– Многовато, триста грамм хватит.

Тут я сказал, что прежде чем за хуй браться, надо все пальчики обтереть, на обеих, причем, руках (я ведь руки меняю), а заодно и пах.

– Хорошо, – говорит, – литр.

– Э-э! Не пойдет так дело. Литр – это в расчете на хуй лежачий, а в самом лежачем виде, как, допустим, в холодном море. А на стоячий надо в три раза больше. А я еще по совести прошу.

– Хорошо, два литра, – сказал Кизма, – и ни грамма больше.

Вот и я со спиртом навсегда. А экономлю просто: протираю лежачий, и ебал я ваши рационализаторские предложения и премии за них. Я, блядь, самое ценное в себе отдаю науке! Я бы в Америке дачу давно уж имел на курорте, «Линкольн» и другую недвижимость. А я, блядь, не мертвые души забиваю государству, как Чичиков, а свежую, родную сперму. Хули я завелся, между прочим? А не хуй на мне экономию разводить! Я – человек! Ты меня залей спиртом – я его сам первый пить не стану. А то подъебывает каждая падла, что я его при жизни заспиртовать решил. Мандавошки! Если бы не я, они бы не диссертацию защищали, а жопы свои на летучке у директора. На моем хуе держатся. Одним словом, учреждение наше – НИИ – склочное и порядка в нем нету. Не то, что в тюрьме или в МУРе.

И все ж-таки, онанизм разрушает под конец жизни нервную систему. А то, что укрепляет – параша. Ну, ладно. До полного разрушения еще далеко. Будем здоровы. Ты хавай. Эту севрюгу и красную икру я для тебя специально сегодня оставил. Ну, вот так. Черную, между прочим, я не уважаю. У меня диатез от нее. Жопа идет пятнами, чешется – ужас как, и кальций надо пить, а он, сволочь, горький очень. Ну, вот так. О такой закуске тогда еще и в мечтах не было. Хожу я, значит, по утрам в институт, номерок вешаю и с машками не путаюсь, потому что боюсь лично наебаться и при сдаче спермы фуфло двинуть, как сейчас говорят, или крутануть динамо. Привык. Решил Кизме ультиматум предъявить.

– Ты, – говорю, – на работу простую энергию тратишь, а я самую главную, и я, когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой сосет. Может, мне жить-то еще лет пятнадцать, а вам, сукам, гужеваться.

А у Кизмы опыты прошли успешно, он даже шутил иногда – памятник моему члену поставить заводной, чтобы он вставал с первыми лучами солнца. В старину такие памятники были, но их снесли. Застеснялись, мандавошки. А кого стесняться? Ведь член, кирюха, если разобраться, самое главное. Главнее мозгов. Мы же лет мильон назад не мозгами ворочали, а хуями. Мозги же развивались. Да если бы не так, и ракета была бы не на хуй похожа, а на жопу, и из нее только бы вонь и грохот шли. Сама же не только до Луны… В общем, хули говорить. Помни мое слово. Вот увидишь, когда мозгу больше некуда будет развиваться, настанет общий пиздец. Стоять по тем временам не будет даже у самых дураков, вроде нас с тобой. Все исключительно будут давать дуба, а в родильных домах и в салонах новобрачных пооткрывают цветочные и веночные магазины. А на улицах под ногами стружка будет шуршать. Столярные работы начнутся. Ладно. Хули ты шнифта раскрыл. Не скоро это еще, и общий пиздец все равно не состоится. Но об этом речь еще впереди.

Я и говорю Кизме, мол, набавляй: мне и прибарахлиться надо, и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя троллейбуса «букашка» учиться. Хоть из своего кармана выкладывай, и я частным образом буду тебе живчиков таскать. Две тыщи с половиной получать хочу.

– Хорошо. Уволим двух уборщиц. Оформим тебя по совместительству.

– Ну уж, ебу я такой труд на половых работах!

– Ты будешь числиться, а убирать будут другие лаборанты, ясно?

– Это другое дело.

– Аппетиты твои растут, надо сказать.

– Что-о-о, курва? – говорю.

– Ну-ну, не бесись. Мне ведь и десяти тысяч на тебя не жалко. Вот, если я получу Нобелевскую премию, отвалю тебе приличную сумму. А сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай бог, опыт один до конца довести! Завтра начнем.

Ну, я обрадовался! 2500! Хуй на автобусе заработаешь, не то, что на «букашке»! И пошел я на радостях в планетарий. Сначала поддал, конечно, как следует. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на чужих планетах и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, а над башкой небо появляется и звезды на нем, и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как будильник. Вот мигают звездочки и созвездья разные и небо – чернота сплошная – тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле вроде бы один на всей Земле и ни хуя тебе, жалкой твари, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного не видать, розовеет по краям. Хитрожопый аппарат какой-то! Потом часы бьют: бам-бом! Зеваю. Шесть часов. Скорее бы утро и снова на работу! Слава богу, думаю, не на нарах я лежу и не надо, шеломку похлебавши, пиздячить на вахте, как курва с котелками… Поддал я еще в баре на радостях от прибавки и попер к бывшему международному урке, а у него в буфете хуй ночевал, пришлось бежать в гастроном. Ну, захмелел урка, завидует мне и велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий студент-хмырь.