Собрание сочинений
Шрифт:
— Да все равно уже темно, — по сути прекратив игру.
От этого последнего маленького pentimento, [364] или чем бы оно там ни было, меня буквально от макушки до пят прошибло потом. Хочется сигарету, но в пачке пусто, а из кресла я вставать не готов. Ох господи, что за возвышенное ремесло. Сколь хорошо известен мне читатель? Сколько я могу поведать ему, чтобы не смутить его и самому не опростоволоситься? Вот что я сказать могу: для нас всех в уме его приуготовлено место. Еще минуту назад свое я видел четырежды в жизни. Сейчас — пятый. Растянусь-ка я на полчасика на полу. Прошу меня извинить.
364
Раскаяние (ит.) — также искусствоведческий термин, обозначающий закрашенные самим художником детали.
* * *
По мне, так это подозрительно звучит, как театральная программка, но после вот этого последнего — театрального же — абзаца я чувствую, что сейчас огребу. Время — три часа спустя. Я заснул на полу. (Я снова вполне в себе, дорогая баронесса. Батюшки, что ж вымогли обо мне подумать? Вы же позволите, я вас умоляю, позвонить, дабы принесли довольно интересную бутылочку вина. С моих собственных маленьких виноградников, и мне кажется, вам бы непомешало…) Мне бы хотелось объявить — как можно кратче, — что чем бы конкретно ни было то, что вызвало Пертурбацию на странице три часа назад, я не был — ни тогда,
Когда нам с Симором было пятнадцать и тринадцать, однажды вечером мы вышли из своей комнаты послушать по радио Ступнэггла и Бадда, [365] по-моему, и, войдя в гостиную, оказались в самом центре великой и тревожно сдавленной суматохи. Присутствовали всего трое: наш отец, наша мать и наш брат Уэйкер, — но у меня сложилось ощущение, что из хорошо замаскированных наблюдательных пунктов подслушивал и малый народец. Лес довольно ужасно побагровел, Бесси стиснула губы так, что они почти совсем пропали, а братец Уэйкер — которому в тот миг, по моим расчетам, было почти ровно девять лет и четырнадцать часов, — стоял у рояля в пижаме и босиком, и по лицу его струились слезы. Первым моим порывом в подобной семейной ситуации было развернуться и двинуть подальше в горы, но поскольку Симор, судя по всему, отнюдь не был готов уходить, я тоже решил задержаться. Лес с отчасти подавляемой пылкостью тут же выложил дело на судебное рассмотрение Симору. Утром, как мы уже знали, Уэйкеру и Уолту подарили пару похожих и красивых, сильно-не-по-карману подарков на день рождения: велосипеды в красно-белую полоску, с двойной рамой и колесом двадцать шесть дюймов, ровно те же транспортные средства, что стояли в витрине спортивного магазина «Давега» на Восемьдесят шестой между Лексингтон и Третьей, — двойняшки этими великами подчеркнуто восхищались почти весь минувший год. Минут за десять до того, как мы с Симором вышли из спальни, Лес выяснил, что велосипед Уэйкера не поставлен на хранение в подвал нашего дома рядом с велосипедом Уолта. В тот день в Центральном парке Уэйкер его отдал. К нему подошел незнакомый мальчик («какой-то шнук, он его раньше в жизнине видел») и попросил у него велосипед, и Уэйкер отдал. Ни Лес, ни Бесси, само собой, не забыли об «очень славных щедрых намерениях» Уэйкера, но оба рассматривали подробности сделки сквозь призму собственной нерушимой логики. По сути, они полагали, что Уэйкеру следовало — и это соображение Лес повторил с большой горячностью Симору — хорошенько и долго покататьмальчика на велосипеде. Тут, всхлипывая, встрял Уэйкер. Мальчику не хотелосьхорошенько и долго кататься, ему хотелось велосипед.У него такого никогда небыло, у этого мальчика; а ему всегда хотелось.Я взглянул на Симора. Он заводился. Вид у него постепенно становился благожелательный, но сообщал наблюдателю абсолютную неспособность объекта разрешить подобного сорта трудный спор, — и по своему опыту я знал, что мир у нас в гостиной будет восстановлен, хоть и каким-то чудом. («Ведь мудрый каждый раз добивается успеха, но, приступая к чему-либо, полон нерешительности». — Книга XXVI, «Чжуан-цзы».) [366] Не стану описывать в подробностях (в кои-то веки), как Симор — и это наверняка можно выразить иначе, только я не знаю, как — наобум ляпнул что-то насчет самой сути разногласий таким манером, что несколько минут спустя три воюющие стороны по-настоящему расцеловались и примирились. Поистине тут я имел что сказать об отъявленно личном, и, сдается мне, я это уже донес.
365
«Ступнэггл и Бадд» — популярный в 1930-х годах (сначала на радио, а впоследствии в кино и на телевидении) дуэт комиков: музыкант Уилбер Бадд Ху — лик (1905–1961) и бывший торговец лесом, двоюродный брат писателя Г.Ф. Лав — крафта Фредерик Чейз Тэйлор (1897–1950).
366
Пер. Л. Позднеевой.
То, что Симор мне передал — вернее, как меня наставил — в тот вечер 1927 года, когда мы играли в бордюрные шарики, мне кажется полезным и важным, и я думаю, на этом определенно стоит ненадолго остановиться. Хотя это и может несколько шокировать, с моей точки зрения, в данный промежуток времени нет почти ничего ценнее и значимее того факта, что сорокалетнему пердуну, брату Симора, наконец-то подарили собственный велосипед «давега», который можно отдать, лучше всего — первому, кто об этом попросит. Невольно я задаюсь вопросом — раздумываю, —вполне ли корректноперейти от одной псевдометафизической частности, сколь бы крохотной или же частной она ни была, к другой, сколь бы ни была она здоровой или же общей. Иными словами — не затягивая в начале, ни капельки не филоня в том выспреннем стиле, к коему я привык. Тем не менее, вот: когда Симор наставлял меня с бордюра на другой стороне улицы, чтобы я прекратил целиться своим шариком в шарик Айры Янкауэра, — а Симору было десять, не забывайте, пожалуйста, — я убежден, что инстинктивно он подводил к чему-то весьма духовно близкому тем наставленьям, что давал бы в Японии мастер-лучник, запрещая своенравному ученику нацеливать стрелы в мишень; то есть, когда учитель стрельбы из лука дозволял бы, так сказать, Целиться, не целясь. Хотя я все же гораздо больше предпочел бы не включать в этот свой недомерочный трактат и дзэнскую стрельбу из лука, и дзэн вообще — отчасти, безусловно, потому, что для разборчивого слуха дзэн постепенно становится довольно неприличным, сектантским словом, причем сие в огромной степени, хоть и поверхностно, оправданно. (Говорю «поверхностно», ибо чистый дзэн наверняка переживет своих западных поборников, кто, по большей части вроде бы опровергает его почти-что-доктрину Отстраненности приглашением к духовной безучастности, даже черствости, — и кто явно не усомнится повергнуть Будду, не отрастив сперва золотой кулак. Чистый дзэн, стоит ли добавлять — а я думаю, что стоит, при моей скорости, — останется и после того, как в лету канут такие позеры, как я.) Наиглавнейшим же образом, мне бы не хотелось сравнивать совет Симора насчет шариков с дзэнской стрельбой из лука хотя бы потому, что я — ни дзэнский лучник, ни дзэн-буддист, ни, тем паче, знаток дзэна. (Имею ли я право тут заявить, что как Симоровы, так и мои корни в восточной философии — если позволено будет назвать их «корнями» — произросли — произрастают — из Нового и Ветхого Заветов, Адвайта-Веданты [367] и классического даосизма? Я склонен расценивать себя, если здесь вообще применима такая приятственность, как восточное наименование, йогином кармы четвертого разряда, быть может — с легкой добавкой джнана-йоги для вкуса. [368] Меня до крайности притягивает дзэнская классика, мне хватает наглости в колледже читать о ней и литературе махаяны лекции раз в неделю по вечерам, но сама жизнь моя — не дзэнская дальше некуда, и та малость дзэнского опыта, которую мне удалось постичь — этот глагол я выбираю тщательно, — есть побочный продукт следования моему собственному, довольно естественному пути крайней недзэнскости. По преимуществу — потому, что сам Симор буквально умолил меня делать так, а я никогда не замечал, что он в таких вещах ошибается.) К счастью для себя и, вероятно, для всех, я не уверен, что дзэн здесь так уж необходим. Метод кидания шариков, который Симор, по чистой интуиции, мне рекомендовал, можно небезосновательно и не по-восточному, я бы сказал, соотнести с изящным искусством отправлять сигаретный бычок в очень маленькую мусорную корзину через всю комнату щелчком. Искусство, я убежден, коим в совершенстве владеет большинство мужчин-курильщиков, лишь когда им либо глубоко плевать, попадет бычок в корзину или нет, либо в комнате не остается очевидца, включая, вполне себе выражаясь фигурально, самого бычкомета. Я сейчас очень прилежно постараюсь не разжевывать эту иллюстрацию, сколь бы восхитительной ее ни полагал, однако считаю как никогда уместным прибавить — здесь я на минутку возвращаюсь к бордюрным шарикам, — что после того, как сам Симор кидал шарик, он обычно ликовал, заслышав ответный щелчок стекла о стекло, но, похоже, сам толком никогда не понимал, чей именнотриумфальный щелчок раздался. Больше того: почти неизменно кому-нибудь приходилось подбирать выигранный Симором шарик и ему вручать.
367
Адвайта-Веданта — недуалистическая Веданта. Представляет собой философскую систему, созданную легендарным святым Вьясой и начинается с Упанишад; проповедует недуализм — воплощение Относительного и Абсолютного в Атмане (ограниченное понимание) и Брахмане (бесконечное понимание).
368
Йогин — человек, практикующий Алмазный Путь тибетского буддизма; также этим термином определяется человек, переживающий свой Ум одновременно на абсолютном и относительном уровне, в естественной форме. Карма в священных писаниях индуизма делится на три вида: санчита (накопленная), прарабдха (приносящая плоды) и криямана (накапливаемая в настоящий момент). Джнана-йога (от санскр. знание) — разновидность йогической практики, йога мудрости.
Слава богу, на этом все. Могу вас заверить, я такого не заказывал.
Думаю — знаю, —это будет последней моей «физической» записью. Пусть же она окажется в разумных пределах смешной. Хотелось бы тут проветрить перед тем, как отправлюсь на боковую.
Это Анекдот — пинайте меня, но я его расскажу. Лет в девять у меня сложилось очень приятное ощущение, будто я — Самый Быстрый Бегун на Свете. Это некое причудливое, по сути — факультативное тщеславное представление, склонен добавить я, из тех, от которых трудно избавиться, и даже сейчас, в сверхсидячий сороковник я могу представить, как в уличнойодежде проношусь мимо целой вереницы знаменитых, но пыхтящих олимпийских стайеров и делаю им ручкой — дружелюбно, без малейшей снисходительности. Как бы там ни было, одним чудесным весенним вечером, когда все мы еще жили на Риверсайд-драйв, Бесси отправила меня в аптекарскую лавку за парой кварт мороженого. Из дома я вышел в те же волшебные четверть часа, которые описал всего несколькими абзацами выше. Что равно фатально для композиции этого анекдота, на мне были кеды — а они для того, кто мнит себя Самым Быстрым Бегуном на Свете, наверняка то же самое, чем для малютки Ханса-Кристиана Андерсена были красные башмачки. [369] Едва выскочив из дому, я обернулся самим Меркурием и спринтерски «зашибенски» рванул по длинному кварталу к Бродвею. На одном колесе обрулил угол на Бродвее и понесся дальше, свершая невероятное — наращиваяскорость. Лавка, где продавалось мороженое «Луи Шерри» — несгибаемо предпочитавшееся Бесси, — располагалась в трех кварталах к северу, на 113-й. Где-то на полпути туда я пролетел мимо канцелярского магазина, где мы обычно покупали газеты и журналы, — но пролетел вслепую, не заметив поблизости ни знакомых, ни родственников. Затем, где-то еще кварталом дальше до меня донесся топот погони — меня явно кто-то преследовал. Моей первой, быть может, типично нью-йоркской мыслью было: за мной гонится полиция — по обвинению, как легко себе представить, в Побитии Рекорда Скорости на Утице за Пределами Школьной Территории. Я попытался выцедить из своего тела еще немножко скорости, но тщетно. Почувствовал, как ко мне тянется рука, хватает за свитер точно там, где должны располагаться номера команды-победителя, — и, покорно и испуганно, остановился с неуклюжестью тормозящего черноногого альбатроса. Преследователем моим был, разумеется, Симор — и он тоже был, судя по всему, чертовски испуган.
369
Имеется в виду сказка датского писателя Ханса Кристиана Андерсена (1805–1875) «Красные башмаки» (1845) из третьего выпуска «Новых сказок» (пер. А.В. и П.Г. Ганзенов).
— Что такое? Что случилось? — неистово вопрошал он. И свитера моего не отпускал. Я дернулся прочь из его хватки и поставил его в известность — в довольно сортирных образных выражениях, принятых в нашем районе, которые я не стану воспроизводить здесь дословно, — что ничегоне случилось, ничегоне такое, я просто, ексель-моксель, бежал.Его облегчение было просто неимоверным. — Ух как ты меня напугал! — сказал он. — Ну ты и несся! Да я тебя едва догнал! —После чего мы с ним двинулись — не бегом — в лавку вместе. Быть может, странно, быть может, вовсе нет, но боевой дух теперь уже Не Самого Быстрого Бегуна на Свете не был весьма ощутимо подорван. С одной стороны, меня догнал он.Кроме того, я с крайней дотошностью подметил, что он сильно запыхался. Было странным образом занимательно видеть, как он сопит.
Я с этим покончил. Вернее, это покончило со мной. Рассудок мой принципиально и неизменно уклоняется от любого рода окончаний. Сколько рассказов я изорвал с самого детства только из-за того, что в них было такое, что это зычное издевательство над Чеховым — старина Сомерсет Моэм — зовет Началом, Серединой и Концом? Тридцать пять? Пятьдесят? Одна из тысячи причин, по которым я перестал ходить в театр лет в двенадцать, — я адски ненавидел строем вытекать из зала лишь потому, что какой — то драматург вечно грохает своим дурацким занавесом. (Что сталось с этим дюжим занудой Фортинбрасом? От кого, в конечном итоге, не поздоровилось ему?)Тем не менее, я тут всё. Хотелось бы сделать еще одно-два отрывочных замечания физической разновидности, но ощущение слишком уж крепко: мое время истекло.Кроме того — без двадцати семь, а урок у меня в девять. Как раз успею полчаса вздремнуть, побриться, может, устроить себе прохладную освежающую кровавую баню. Меня подмывает — это скорее старый городской рефлекс, нежели, слава богу, порыв — сказать нечто слабоядовитое о двадцати четырех юных барышнях, которые только что вернулись с длинных выходных в Кембридже, Хэновере или Нью-Хэйвене и будут ждать меня в Аудитории 307, но я не могу закончить описание Симора — даже дурное описание, даже такое, где повсюду мое «я», моя неизменное вожделение разделить с ним верхнюю строчку в афише — не осознавая хорошее, настоящее. Говорить так чересчур цветисто (а значит, кому же говорить, как не мне), но я не могу зазря быть братом моего брата, и я знаю — не всегда, но знаю, —что у меня нет более важного дела, чем пойти в эту жуткую Аудиторию 307. Там нет ни одной девушки, включая Ужасную Мисс Зэйбел, что была бы мне меньше сестрой, нежели Тяпа или Фрэнни. Возможно, они сияют измышленьями веков, однако же сияют. Этой мысли удается меня ошеломить: никуда больше я бы прямо сейчас не отправился, кроме Аудитории 307. Симор как-то сказал, что мы всю жизнь только и делаем, что перемещаемся с одного клочка Святой Земли на другой. Он хоть когда-нибудьошибается?
А теперь давай баиньки, ну? Быстро. Быстро и не спеша.