Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

3

Мужчина, засыпающий один,умеет ждать. Да что и говорить.Он пятерней исследует колтуны.С летучей мышью, словно Аладдин,бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть.Витийствует с пипеткою фортуныиз-за какой-то капли битый час.Да мало ли занятий. Отродясьне знал он скуки. В детстве иногдаподсчитывал он птичек на заборе.Теперь он (о не бойся, не года) -теперь шаги считает, пальцы рук,монетки в рукавице, а вокругснежок кружится, склонный к Терпсихоре.Вот так он ждет. Вот так он терпит. А?Не слышу: кто-то слабо возражает?Нет, Муз он отродясь не обижает.Он просто шутит. Шутки не беда.На шутки тоже требуется время.Пока состришь, пока произнесешь,пока дойдет. Да и в самой системе,в системе звука часики найдешь.Они беззвучны. Тем-то и хорошзвук речи для него. Лишь ветра войбарьер одолевает звуковой.Умеющий любить, он, бросив кнут,умеет ждать, когда глаза моргнут,и говорить на языке минут.Вот так он говорит со сквозняком.Умеющий любить на циферблатс теченьем дней не только языкомстановится похож, но, в аккураткак под стеклом, глаза под козырьком.По сути дела взгляд его живойотверстие пружины часовой.Заря рывком из грязноватых тучк его глазам вытаскивает ключ.И мозг, сжимаясь, гонит по лицугримасу боли – впрямь по образцусекундной стрелки. Судя по глазам,себя он останавливает сам,старея не по дням, а по часам.

4

Влюбленность, ты похожа на пожар.А ревность – на не знающего гдегорит и равнодушного к водебрандмейстера. И он, как Абеляр,карабкается, собственно, в огонь.Отважно не щадя своих погон,в дыму и, так сказать,

без озарений.Но эта вертикальность устремлений,о ревность, говорю тебе, увы,сродни – и продолжение – любви,когда вот так же, не щадя погон,и с тем же равнодушием к судьбезабрасываешь лютню на балкон,чтоб Мурзиком взобраться по трубе.Высокие деревья высокибез посторонней помощи. Деревьяне станут с ним и сравнивать свой рост.Зима, конечно, серебрит виски,морозный кислород бушует в плевре,скворешни отбиваются от звезд,а он – от мыслей. Шевелится сук,который оседлал он. Тот же звук– скрипучий – издают ворота.И застывает он вполоборотак своей деревне, остальную частьсебя вверяет темноте и снегу,невидимому лесу, бегудороги, предает во властьПространства. Обретают десныспособность переплюнуть сосны.Ты, ревность, только выше этажом.А пламя рвется за пределы крыши.И это – нежность. И гораздо выше.Ей только небо служит рубежом.А выше страсть, что смотрит с высотыбескрайней, на пылающее зданье.Оно уже со временем на ты.А выше только боль и ожиданье.И дни – внизу, и ночи, и звезда.Все смешано. И, видно, навсегда.Под временем... Так мастер этикета,умея ждать, он (бес его язви)венчает иерархию любвиблестящей пирамидою Брегета.Поет в хлеву по-зимнему петух.И он сжимает веки все плотнее.Когда-нибудь ему изменит слухиль просто Дух окажется сильнее.Он не услышит кукареку, нет,и милый призрак не уйдет. Рассветнаступит. Но на этот разон не захочет просыпаться. Глазне станет протирать. Вдвоем навеки,они уж будут далеки от мест,где вьется снег и замерзают реки.1965

Неоконченный отрывок

В стропилах воздух ухает, как сыч.Скрипит ольха у дальнего колодца.Бегущий лес пытается настичьбегущие поля. И удаетсяпорой березам вырваться впереди вклиниться в позиции озимыхшеренгой или попросту вразброд,особенно на склоне и в низинах.Но озими, величия полны,спасаясь от лесного гарнизона,готовы превратиться в валуны,как нимфы из побасенок Назона.Эгей, эгей! Холмистый край, ответь,к кому здесь лучше присоединиться?К погоне, за которую медведь?К бегущим, за которых медуница?В ответ – рванье сырой галиматьиольшаника с водою в голенищахда взвизгиванья чибиса – судьиосенних состязаний среди нищих.1965, Норенская

Осень в Норенской

Мы возвращаемся с поля. Ветергремит перевернутыми колоколами ведер,коверкает голые прутья ветел,бросает землю на валуны.Лошади бьются среди оглобельчерными корзинами вздутых ребер,обращают оскаленный профильк ржавому зубью бороны.Ветер сучит замерзший щавель,пучит платки и косынки, шаритв льняных подолах старух, превращаетих в тряпичные кочаны.Харкая, кашляя, глядя долу,словно ножницами по подолу,бабы стригут сапогами к дому,рвутся на свои топчаны.В складках мелькают резинки ножниц.Зрачки слезятся виденьем рожиц,гонимых ветром в глаза колхозниц,как ливень гонит подобья лицв голые стекла. Под боронамиборозды разбегаются пред валунами.Ветер расшвыривает над волнамирыхлого поля кулигу птиц.Эти виденья – последний признаквнутренней жизни, которой близоквсякий возникший снаружи призрак,если его не спугнет вконецблаговест ступицы, лязг тележный,вниз головой в колее колеснойперевернувшийся мир телесный,реющий в тучах живой скворец.Небо темней; не глаза, но граблипервыми видят сырые кровли,вырисовывающиеся на гребнехолма – вернее, бугра вдали.Три версты еще будет с лишним.Дождь панует в просторе нищем,и липнут к кирзовым голенищамбурые комья родной земли.1965

Песенка

Пришла весна. Наконецв деревне у нас кузнец.На нем литовский пиджаки армейский кушак.Новый кузнец у наспо имени Альгердас.Он в кузнице ест и пьети подковы кует.Он носит, увы, кольцо.Но делят усы лицо,словно военный шрам,пополам, пополам.Он в кузнице ест и спит.И видит во сне копытвиноградную гроздь,и видит во сне он гвоздь.Кузнец, он дружит с огнем.Приятно думать о неми смотреть ему вследдевушке в двадцать лет!1965, Норенская

Песенка о свободе [44]

Булату Окуджаве

Ах, свобода, ах, свобода.Ты – пятое время года.Ты – листик на ветке ели.Ты – восьмой день недели.Ах, свобода, ах, свобода.У меня одна забота:почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Даже если, как считал ученый,ее делают из буквы черной,не хватает нам бумаги белой.Нет свободы, как ее ни делай.Почему летает в небе птичка?У нее, наверно, есть привычка.Почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Даже если, как считал философ,ее делают из нас, отбросов,не хватает равенства и братства,чтобы в камере одной собраться.Почему не тонет в море рыбка?Может быть, произошла ошибка?Отчего, что птичке с рыбкой можно,для простого человека сложно?Ах, свобода, ах, свобода.На тебя не наступает мода.В чем гуляли мы и в чем сидели,мы бы сняли и тебя надели.Почему у дождевой у тучкиесть куда податься от могучей кучки?Почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Ах, свобода, ах, свобода.У тебя своя погода.У тебя – капризный климат.Ты наступишь, но тебя не примут.1965

44

Стихотворение отсутствует в СИБ; текст и послесловие по журналу «Звезда». – С. В.

Послесловие к стихотворению

Осенью 1990 г. готовилась в Москве телепередача с названием «Браво-90», куда пригласили Бродского. В Москву поехать он не захотел. Я тогда снял видеофильм с ним (в Швеции, где он в то время находился), которое показал в телепередаче, куда пригласили и меня. Была также приглашена моя жена Е. С. Янгфельдт-Якубович – исполнять песни на стихи русских поэтов. Узнав об этом, Иосиф вдруг сказал: «Подождите, у меня есть что-то для вас» – и пошел за портфелем (это все происходило у нас дома). Со словами: «Вот это вы можете положить на музыку» он дал ей авторскую машинопись стихотворения «Песенка о Свободе», написанного в 1965 г. и посвященного Булату Окуджаве. Положенная на музыку моей женой, «Песенка» была впервые исполнена ею в программе «Браво-90», показанной в начале 1991 г., но, по-видимому, нигде не напечатана. Жена много говорила с Иосифом о песне, о том, какое значение имеют для нее стихи, положенные на музыку. Но она никогда не задавалась целью петь Бродского, зная, что другого просодического выражения, чем собственное, он не признает – он очень не любил, когда актеры читают или поют его вещи. Тем не менее мелодию «Песни» она сочинила – очевидно, поэт счел, что именно это стихотворение, с его балладным настроем, подходит для такой жанровой метаморфозы.

Бенгт Янгфельдт

* * *

Пустые, перевернутые лодкипохожи на солдатские пилоткии думать заставляют о войне,приковывая зрение к волне.Хотя они – по-своему – лишь эхочастей, не развивающих успеха,того десятибалльного ура,что шлюпку опрокинуло вчера.1965, Норенская

Стансы

Китаец так походит на китайца,как заяц – на другого зайца.Они настолько на одно лицо,что кажется: одно яйцоснесла для них старушка-китаянка,а может быть – кукушка-коноплянка.Цветок походит на другой цветок.Так ноготок похож на ноготок.И василек похож на василек.По Менделю не только стебелек,но даже и сама пыльцане исключает одного лица.И много-много дней уже подрядмы, не желая напрягать свой взглядв эпоху авторучек и ракет,так получаем нацию, букет.Нет ценности у глаза пионерскойи пристальности селекционерской.Когда дракон чешуйчатый с коняЕгория – в том случае, менясразит, и, полагаю, навсегдаперевернет икону – и когдав гробу лежать я буду, одинок,то не цветы увижу, а венок.Желая деве сделать впечатленье,цветочных чашечек дарю скопленье,предпочитая исключенью – массу.Вот так мы в разум поселяем расу,на расстояние – увы – желткаопасность удаляя от белка.Весь день брожу я в пожелтевшей рощеи нахожу предел китайской мощине в белизне, что поджидает осень,а в сень ступив вечнозеленых сосен.И как бы жизни выхожу за грань.«Поставь в ту вазу с цаплями герань!»1965

Феликс

Пьяной

горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик.

А. С. Пушкин (из Катулла)

I

Дитя любви, он знает толк в любви.Его осведомленность просто чудо.Должно быть, это у него в крови.Он знает лучше нашего, откудаон взялся. И приходится смотретьв окошко, втолковать ему пытаясьвсе таинство, и, Господи, краснеть.Его уж не устраивают аист,собачки, птички... Брем ему не враг,но чем он посодействует? Ведь нечем.Не то чтобы в его писаньях мрак.Но этот мальчик слишком... человечен.Он презирает бремовский мирок.Скорее – притворяясь удивленным(в чем можно видеть творчества залог),он склонен рыться в неодушевленном.Белье горит в глазах его огнем,диван его приковывает к пятнам.Он назван в честь Дзержинского, и в немвоистину исследователь спрятан.И, спрашивая, знает он ответ.Обмолвки, препинания, смятеньенужны ему, как цезий для ракет,чтоб вырваться за скобки тяготенья.Он не палач. Он врачеватель. Ноизбавив нас от правды и боязни,он там нас оставляет, где темно.И это хуже высылки и казни.Он просто покидает нас, в тупикпоставив, отправляя в дальний угол,как внуков расшалившихся старик,и яростно кидается на кукол.И те врача признать в нем в тот же мигготовы под воздействием иголок,когда б не расковыривал он их,как самый настоящий археолог.Но будущее, в сущности, во мгле.Его-то уж во мгле, по крайней мере.И если мы сегодня на земле,то он уже, конечно, в стратосфере.В абстракциях прокладывая путь,он щупает подвязки осторожно.При нем опасно лямку подтянуть,а уж чулок поправить – невозможно,Он тут как тут. Глаза его горят(как некие скопления туманныхпланет, чьи существа не говорят),а руки, это главное, в карманах.И самая далекая звездавидна ему на дне его колодца.А что с ним будет, Господи, когдадо средств он превентивных доберется!Гагарин – не иначе. И стаканпридавливает к стенке он соседской.Там спальня. Межпланетный ураганбушует в опрокинувшейся детской.И слыша, как отец его, смеясь,на матушке расстегивает лифчик,он, нареченный Феликсом, трясясь,бормочет в исступлении: «Счастливчик».Да, дети только дети. Пусть азартподхлестнут приближающимся мартом...Однако авангард есть авангард,и мы когда-то были авангардом.Теперь мы остаемся позади,и это, понимаешь, неприятно -не то что эти зубы в бигуди,растерзанные трусики и пятна.Все это ерунда. Но далеко льуйдет он в познавании украдкой?Вот, например, герань, желтофиольему уже не кажутся загадкой.Да, книги, – те его ошеломят.Все Жанны эти, Вертеры, Эмили...Но все ж они – не плоть, не аромат.Надолго ль нас они ошеломили?Они нам были, более всего,лишь средством достижения успеха.Порою – подтвержденьем. Для негоони уже, по-моему, лишь эхо.К чему ему и всадница, и конь,и сумрачные скачки по оврагу?Тому, в ком разгорается огонь,уж лучше не подсовывать бумагу.Представь себе иронию, когдакакой-нибудь отъявленный Ромеовсе проиграет Феликсу. Беда!А просто обращался неумелос ундиной белолицей – рикошетубийственный стрелков макулатуры.И вот тебе, пожалуйста – сюжет!И может быть, вторые Диоскуры.А может, это – живопись. Вопроснекстати, молвишь, заданный. Некстати ль?Знаток любви, исследователь пози сам изобретатель – испытатель,допустим, положения – бутонна клумбе; и расчеты интервала,в цветении подобранного в тонпружинистою клумбой покрывала.Не живопись? На клумбе с бахромой.Подрамник в белоснежности упрямой...И вот тебе цветение зимой.И, в пику твоим фикусам, за рамой.Нет, это хорошо, что он рывкомпроскакивает нужное пространство!Он наверстает в чем-нибудь другом,упрямством заменяя постоянство.Все это – и чулки, и бельецо,все лифчики, которые обмякли -ведь это маска, скрывшая лицочего-то грандиозного, не так ли?Все это – аллегория. Он прав:все это линза, полная лучами,пучком собачек, ласточек и трав.Он прав, что оставляет за плечамиподробности – он знает результат!А в этом-то и суть иносказаний!Он прав, как наступающий солдат,бегущий от словесных состязаний.Завоеватель! Кир! Наполеон!Мишень свою на звездах обнаружив,сквозь тучи он взлетает, заряжен,в знакомом окружении из кружев.Он – авангард. Спеши иль не спеши,мы отстаем, и это неприятно.Он ростом мал? Но губы хороши!Пусть речь его туманна и невнятна.Он мчится, закусивши удила.Пробел он громоздит на промежуток.И, может быть, он – экая пчела!
– такой отыщет лютик-баламутик(а тот его жужжание поймети тонкий хоботок ему раскрасит),что я воображаю этот мед,не чуждый ни скворечников, ни пасек!

II

Эрот, не объяснишь ли ты причинтого (конечно, в частности, не в массе),что дети превращаются в мужчинупорно застревая в ипостасиподростка. Чудодейственный нектарим сохраняет внешнюю невинность.Что это: наказанье или дар?А может быть, бессмертья разновидность?Ведь боги вечно молоды, а мыкак будто их подобия, не так ли?Хоть кудри наши вроде бахромы,а в старости и вовсе уж из пакли.Но Феликс – исключенье. Правотазакона – в исключении. Астартапоклонница мужчин без живота.А может, это свойство авангарда?Избранничество? Миф календаря?Какой-нибудь фаллической колоннеслужение? И роль у алтаря?И, в общем, ему место в Парфеноне.Ответь, Эрот, загадка велика.Хотелось бы, хоть речь твоя бесплотна,хоть что-то в жизни знать наверняка.Хоть мнение о Феликсе. – "Охотно.Хоть лирой привлекательно звеня,настойчиво и несколько цветисто,ты заставляешь говорить меня,чтоб избежать прозванья моралиста.Причина в популярности любвии в той необходимости полярной,бушующей неистово в крови,что делает любовь... непопулярной.Вот так же, как скопление планетастронома заглатывает призма,все бесконечно малое, поэт,в любви куда важней релятивизма.И мы про календарь не говорим(особенно зимой твоей морозной).Он ростом мал? – тем лучше обозримкакой-нибудь особой скрупулезной.Поскольку я гляжу сюда с высот,мне кажется, он ростом не обижен:все, даже неподвижное, растетв глазах того, кто сам не неподвижен.И данный мой ответ на твой вопросотнюдь не апология смиренья.Ведь Феликс твой немыслимый подросза время твоего стихотворенья.Не сетуй же, что все ж ты не дошелдо подлинного смысла авангарда.Пусть зависть вызывает ореолзаметного на финише фальстарта.Но зрите мироздания углы,должно быть, одинаково вы оба,поскольку хоботок твоей пчелывсего лишь разновидность телескопа.Но не напрасно вопрошаешь ты,что выше человека, ниже Бога,хотя бы с точки зренья высоты,как пагода, костел и синагога.Туда не проникает телескоп.А если тебе чудится остротав словах моих – тогда ты не Эзоп.Приветствие Эзопу от Эрота".

III

Налей вина и сам не уходи,мой собеседник в зеркале. Быть может,хотя сейчас лишь утро впереди,нас кто-нибудь с тобою потревожит.Печь выстыла, но прыгать в темнотуне хочется. Не хочется мне «кар»а,роняемого клювом на лету,чтоб ночью просыпаться от угара.Сроднишься с беспорядком в голове.Сроднишься с тишиною; для разбегане отличая шелеста в травеот шороха кружащегося снега.А это снег. Шумит он? Не шумит.Лишь пар тут шелестит, когда ты дышишь.И если гром снаружи загремит,сроднишься с ним и грома не услышишь.Сроднишься, что дымок от папиросслегка сопротивляется зловонью,и рощицу всклокоченных волос,как продолженье хаоса, ладоньюпридавишь; и широкие кругипойдут там, как на донышке колодца.И разум испугается руки,хотя уже ничто там не уймется.Сроднишься. Лысоват. Одутловат.Ссутулясь, в полушубке полинялом.Часы определяя наугад.И не разлей водою с одеялом.Состаришься. И к зеркалу рукапотянется. «Тут зеркало осталось».И в зеркале увидишь старика.И это будет подлинная старость.Такая же, как та, когда, хрипя,помешивает искорки в камине;когда не будет писем от тебя,как нету их, возлюбленная, ныне.Как та, когда глядит и не моргнеттаившееся с юности бесстыдство...И Феликса ты вспомнишь, и кольнетне ревность, а скорее любопытство.Так вот где ты настиг его! Так вотоно, его излюбленное место,давнишнее. И, стало быть, животон прятал под матроской. Интересно.С полярных, значит, начали концов.Поэтому и действовал он скрытно.Так вот куда он гнал своих гонцов.И он сейчас в младенчестве. Завидно!И Феликса ты вспомнишь: не моргнет,бывало, и всегда в карманах руки.(Да, подлинная старость!) И кольнет.Но что это: по поводу разлукис Пиладом негодующий Орест?Бегущая за вепрем Аталанта?Иль зависть заурядная? Протестнормального – явлению таланта?Нормальный человек – он восстаетпротиву сверхъестественного. Еслионо с ним даже курит или пьет,поблизости разваливаясь в кресле.Нормальный человек – он ни за чтоне спустит из... А что это такоенормальный че... А это решетов обычном состоянии покоя.