Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2
Шрифт:
— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?
— Да, по описанию это она, — ответила она, слегка засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.
— Или если слышала, то, вероятно, забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови ее. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, то, может быть, ты дашь мне попить.
В следующую минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.
— Это для меня большая честь, — сказала она. — Я вошла в хижину как раз перед тем, как ты проснулся, и, видя, что ты все еще без сознания, я заплакала… посмотри, мои глаза еще мокрые (действительно, они были мокрые, хотя я не знаю, как это случилось). Я боялась, что сон твой может оказаться роковым.
— Ты очень добра, — сказал я. — Но, к счастью, твои опасения неосновательны, а потому садись и расскажи, как я попал сюда.
Она села не так, как это обыкновенно делают туземки, в коленопреклоненном положении, а присела на табурет.
— Тебя принесли в крааль, инкоси, — сказала она, — на носилках из веток. Сердце мое остановилось, когда я увидела эти носилки. Я подумала, что убитый или раненый был… — И она остановилась.
— Садуко? — подсказал я.
— Вовсе нет, инкоси… мой отец.
— Но так как это не был ни тот ни другой, — сказал я, — то ты почувствовала себя счастливой.
— Счастливой? Как я могла считать себя счастливой, инкоси, когда гость нашего дома был ранен, может быть, насмерть — гость, о котором я так много слышала, хотя, к несчастью, меня не было дома, когда он прибыл.
— Продолжай свой рассказ, — перебил я ее.
— Мне нечего больше рассказывать, инкоси. Тебя внесли сюда, и я узнала, что злой буйвол чуть не убил тебя в водоеме. Вот и все.
— Но как я выбрался из водоема?
— Кажется, твой слуга Скауль прыгнул в воду и отвлек на себя внимание буйвола, который вдавливал тебя в тину, а Садуко забрался ему на спину и всадил ассегай между лопатками до самого сердца, так что он издох. Потом тебя вытащили из тины, почти совсем раздавленного, и вернули тебя к жизни. Но затем ты снова потерял сознание и до настоящей минуты бредил и не приходил в себя.
— Он очень храбрый, этот Садуко.
— Как и все, ни больше ни меньше, — ответила она, пожав своими округлыми плечами. — Я считаю храбрым того, кто был под буйволом и скрутил ему нос, а не того, кто сидел на его спине и проткнул его копьем.
В этой части нашего разговора я внезапно опять лишился чувств и потерял представление обо всем, даже об интересной Мамине. Когда я снова пришел в себя, ее уже не было, а на ее месте был старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку и сложил ее в виде подушки, прежде чем сесть на табурет.
— Привет тебе, Макумазан, — сказал он, увидев, что я проснулся, — как ты поживаешь?
— Лучше нельзя и пожелать, — ответил я, — а как ты поживаешь?
— Плохо, Макумазан. До сих пор я едва могу сидеть, потому что у этого буйвола была очень твердая морда. Спереди у меня тоже распухло — там, где ударил меня Скауль, когда он свалился с дерева. А сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.
— Каких потерь, Умбези?
— Ох, Макумазан. Пожар, который устроили эти негодяи, захватил и наш лагерь, и почти все сгорело — мясо, шкуры, даже слоновая кость, которая так потрескалась, что никуда не годится. Это была несчастная охота — хотя она и началась удачно, но вышли мы из нее почти голыми. Да, у нас ничего не осталось, кроме головы буйвола с расщепленным рогом. Я думал, что ты захочешь сохранить его череп.
— Ну, Умбези, поблагодарим судьбу, что мы остались живы, — конечно, если я не умру, — прибавил я.
— О Макумазан, ты, без сомнения, будешь жить. Так сказали два наших знахаря, которые осматривали тебя. Один из них наложил на тебя эти кожаные повязки, и я обещал ему телку, если он вылечит тебя, и дал ему в задаток козла. Но он сказал, что ты должен лежать здесь месяц, если не больше. Тем временем Мпанда прислал за кожей для щитов, и я вынужден был убить двадцать пять моих лучших коров, то есть моих собственных коров и коров моих людей.
— Мне очень жаль, что ты не убил коров до того, как мы встретили этих буйволов, — проворчал я, потому что у меня очень болели ребра. — Пришли сюда Садуко и Скауля. Мне хотелось бы поблагодарить их за то, что они спасли мне жизнь.
На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их.
— Не надо, не надо, баас, — сказал Скауль, который буквально плакал слезами радости при виде того, что ко мне снова вернулись сознание и рассудок. Это были не слезы Мамины, а настоящие слезы, потому что я видел, как они стекали по его плоскому носу, носившему еще следы орлиных когтей. — Не надо, не благодари больше, умоляю тебя. Если бы ты умер, то и я пожелал бы умереть. Вот почему я прыгнул в воду спасти тебя.
Когда я услышал это, мои глаза тоже увлажнились. Мы привыкли свысока смотреть на туземцев, а между тем где мы встретим большую преданность и любовь, как не среди дикарей?
— Что касается меня, инкоси, — сказал Садуко, — то я только исполнил свой долг. Как мог бы я ходить с поднятой головой, если бы буйвол убил тебя, а я остался бы жив? Даже девушки засмеяли бы меня. Но какая толстая шкура была у буйвола! Я уже думал, что ассегаем никак не проткнуть ее.
Заметьте разницу в характере этих двух людей. Один, вовсе не герой в повседневной жизни, рисковал просто из верности своему господину, который часто ругал его, а иногда и бил за пьянство. Другой рисковал жизнью из тщеславия и, может быть, также потому, что моя смерть помешала бы его планам и его честолюбивым замыслам, в которых я должен был принять участие.
Когда Скауль вышел из хижины приготовить мне пищу, Садуко сразу перевел разговор на Мамину. Он слышал, что я видел ее, и хотел знать, нахожу ли я ее красивой.
— Да, очень красивой, — ответил я. — Это самая красивая зулуска, которую я когда-либо видел.
— И она умная, такая же умная, как белые женщины?
— Да, очень умная… гораздо умнее многих белых.
— И… какая она еще?
— Очень изменчивая. Она может меняться, как ветер, и быть то теплой, то холодной.
Он немного подумал, а затем сказал: