Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Федюк, слышишь, Федюк, — говорю я, напрягая мускулы, чтобы удержать дрожь, — дай-ка вот руку. — И крепко сжимаю его пальцы, покрытые холодной росой. — Какую смелую я знаю сказку… Про вороного коня… Хочешь? Самая смелая!..
Эту сказку очень давно рассказывал мне дед. Она поражала меня чудесным своим бесстрашием. Но я забыл ее почти совсем. В памяти остался только смутный образ вороного коня, у которого искры сыплются из глаз и грива полощется, как пламя.
И неожиданно меня захватывает мечта, увлекательная моя выдумка… Медленно кренится синяя
И тогда я вижу, как невыносимо, невозможно пустынна степь!
— Нет же, все это правда, Федюк! — кричу я и почему-то начинаю бояться, что вдруг он не поверит. — Ей-богу, правда!.. Это я ехал на Воронке… Не веришь? Из ночного! Наш Воронок — он такой, только приглянься к нему хорошенько, — огонь-лошадка! Право! — И начинаю рассказывать смешные небылицы про нашего старого слепого Воронка.
Но Федя верит, Он просто хочет верить этому, как и я сам.
— А мы… Федюк! — говорю я в искреннем восторге. — Ого-го, какие парни! Ну-ка… чего мы боимся?..
— Да, нам поначалу боязко бывает, — рассуждает Федя задумчиво. — Поначалу, а там — пустяки!
Держась за руки, мы выходим на степной шлях. Наши ноги ласкает нежная розоватая пыль. Мы останавливаемся и смотрим на пройденный путь. Над нами и вокруг огромная, полная неверных проблесков ночь. Нас только двое в степи, только двое под этой синей громадиной ночи. Но нам уже нисколько не страшно. Наши руки теплы. Ароматна пыль степной дороги. Далеко впереди поблескивают веселые огоньки поселка.
И мы продолжаем путь, с наслаждением слушая друг друга, восхищаясь своей же отвагой, путая сказку с правдой, одинаково веря первой и второй.
…Память детства — мир степных шорохов и гул мировых потрясений — все одинаково значимо и весомо в ней. Когда прислушиваешься к шумному ее круговороту, невозможно различить, где кончается выдумка и где начинается правда. Да и не следует различать… Так лучше. Так хорошо войти в жизнь с этой светлой, мечтательной верой в себя и в друга.
У меня был кроль. Белый, пушистый — замечательный кроль. Я держал его в маленьком сарайчике около дома. Он отвык от света и людей.
Утром, когда я приносил ему свеклу, он сердито стучал лапой и прятался в дальнем темном углу. Там была у него постель — мягкая, взрыхленная земля, перемешанная с пухом.
Я оставлял зелень, наливал в жестяную чашку воды и уходил, плотно прикрыв за собой дверцу.
Но я обманывал кроля: прильнув к щели, не шевелясь, я следил за ним долгие минуты.
Некоторое время он сидел неподвижно, поводя длинными, обвислыми ушами. Его огромный испуганный глаз горел, как свечка. Я ложился на землю и, подперев ладонями
Медленными прыжками он приближался к зелени. На его пути лежал солнечный луч — узкая, густая нить света. Поднимая голову, он обнюхивал эту нить, перебирая ее розовыми губами, как стебель ржи. Он очень любил тепло и свет и поэтому долго не мог оторваться от солнечного стебля.
Иногда, по утрам, я открывал дверцу. В нашем тесном дворике росли лебеда и бурьян. Дворик был огорожен старым плетнем, источенным червями, сваленным в нескольких местах ветром. На большом провале плетня я терпеливо ждал, пока кроль выкатится на траву, ошеломленный свободой и светом.
В утреннем разливе он казался почти голубым. Он как будто бы даже дымился.
Я внимательно стерег его, побаиваясь, как бы он не перескочил в огород. Там росла садовая клубника. Ее растил и холил дядя Егор, наш сосед и благодетель.
Мать все время работала на огородах, за речкой, в долине. Поздно вечером, возвращаясь с работы, она приносила мне хрупкую печеную картошку и хлеб. Только тогда и вспоминал, что я очень голоден.
— Осенью, сынок, мы будем с хлебом, — тихо говорила она, лаская меня усталой рукой. — Дядя Егор обещает и картошки, и денег…
Погружая зубы в теплую клейкую мякоть клубня, вдыхая от руки матери запах костра, я вдруг вспоминал о своем голубом звере.
— Понимаешь, мама, — говорил я, — прыткий! Кошка скок на забор, так он как хватит дра-ла-ла!..
Мать улыбалась моему восторгу тихой и немного грустной улыбкой.
— Будешь ты хозяином, правда? — спрашивала она, проникаясь моим чувством. — Будут у тебя кроли, голуби… Вот вернется отец…
Я догадывался, что в возвращение отца она мало верит, что она отгоняет от себя какую-то настойчивую и тревожную думу. Я замечал даже, что при упоминании о нем ее глаза неизменно темнели.
Чтобы рассеять эту печаль, я начинал рассказывать смешные небылицы, придуманные за бродяжий день в лесу, в степи, на огородах.
Кроль у меня гонялся за воробьем. Тополь на ветру смеялся, как человек. Вместо очков — стрекоза сидела на носу у дяди Егора.
В этой маленькой лжи я не видел ничего дурного. Увлекаясь, я сам начинал верить своей выдумке.
Мне было восемь лет. Наше жилье — старая темная хатенка — стояло на самой окраине села. У меня не было товарищей, и потому, что жил я далеко, и потому еще, что, часто хворая, я привык играть в одиночку на пустыре…
Кроль сразу заставил покинуть эти игрушки. Его подарил мне Яков — работник дяди Егора, садовник и птицелюб.
За речкой, на дальнем пригорке, жил он в землянке, покрытой сухими ветвями и мхом. Жил одиноко, стерег бахчи и пасеку и выращивал молодой сад.
Котята, голуби и собаки окружали его пестрой семьей. Были у него и кроли, которых называл он почему-то загорскими. Они были лохматы и вислоухи.
По утрам я частенько приходил к Якову в гости. Не решаясь войти в землянку, я топтался на огороде, ожидая, пока он заметит и пригласит.