Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Но дорога в поселок далека и страшна. Кто-то прячется за стволами деревьев, большой, кудлатый, хрустит валежником, ломает сухие ветви.
Синие светляки вспыхивают в кустах, как глаза…
От ручья тропинка идет вверх, через большую поляну. На поляне стоит высохший берест. Года три назад на этом бересте повесился пастух Афанасий. Старики рассказывают, что по ночам здесь бродит его обиженная душа.
Нам нужно идти через поляну и дальше — мимо старого кладбища, мимо сырых весенних размывов —
Останавливаясь посреди ручья, Федя вдруг спрашивает громко:
— Ты думаешь, что он нас не видит?..
— Кто?
— Афанас…
Ил засасывает мои ноги. Липкий холод ползет по коленям, по спине… Но, пересиливая зябкую дрожь, я говорю рассудительно, по-отцовски поводя плечами:
— Мы что… люди бедные. Никому обиды от нас.
— А я вот и не боюсь его… и не боюсь! — говорит Федя и прыгает на другой берег ручья.
Я знаю, Федя не боится. Он смелый. И хотя ему тоже только недавно исполнилось семь, он сильнее меня и в борьбе, и в беге. Он любит подчеркивать это преимущество, и я не сержусь. Что правда, то правда.
— Мне это пустяки, — подумаешь, Афанас! — смеется он, отходя на траву.
Но из осоки раздается резкий, кашляющий хохот. Потрясенные, мы застываем. Кто-то надрывается в осоке от исступленного смеха. Федино лицо становится теперь совершенно белым, белее мела, — таким белым, что даже в темноте я вижу каждую его черточку и морщинку. Я вглядываюсь в траву и над легкой, неуловимой рябью замечаю два зеленых стеклянных зрачка.
— Да это ж лягушки, Федя…
Он вздыхает порывисто:
— Вот черти… Как завели!
Мы вытираем ноги о траву и бежим вверх по едва заметной тропинке. На поляне Федя замедляет шаг.
— Слышь, Васек, — говорит он тихо и словно кому-то наперекор, — я ничего не боюсь. Ничего! У нас — все смелые. Дед мой, так тот, не смотри, что старый, пять турков на войне убил.
— Ого! — удивляюсь я.
— А ты думал…
Перед нами вырастает громадный силуэт мертвого береста. Ветви его, кривые, и длинные, подняты к небу, как руки… Что-то горькое, человеческое чудится в этих онемелых ветвях.
— Третьего дня, — продолжает Федя, понижая голос, — сильная гроза заходила. А батя говорит: «Сбегай в лесок, хворосту принеси». Иду я в лесок… Как пальнет молния!.. Смотрю…
Он останавливается, вздрогнув, и долго вглядывается в кусты. Я останавливаюсь тоже. Беспокойно пошевеливается листва.
— Смотрю — стоит человек. С головы до ног белый. И без глаз.
В тишине я слышу робкую дрожь ветвей.
— Без глаз?
— Ну да!..
Берест вызванивает высокой, тоскливой струной.
— Так я не испугался, — шепчет Федя. — Подошел… «Чей ты, дядя?» — «А я, — говорит, — сынок, заблудился. Нищий я», — говорит. Я его и вывел на дорожку… И не
Я тихо завидую Феде. Почему я не такой? Мне нечего сказать…
Я смотрю на небо и вижу холодные ледяшки Медведицы. И меня пугает лесная тишина. И сразу из самой сердечной глубины по телу моему растекается холод.
Но я все же начинаю говорить. Сам еще не зная о чем, я начинаю говорить, чтобы согреться от выдумки.
— Со мной и не то бывало, — говорю я. — Вот на Ивана Купала я в лесу бродил…
— Ну? — удивленно перебивает Федя.
— Не верь!.. Иду я меж кустов, а навстречу с горки — рыжий лохматый зверюга.
Под моей ногой жестко шуршит прошлогодний лист. Темная ветвь склоняется над тропинкой. Снова на тончайшей спирали звука спускается комар. И мне становится страшно. Близко, совсем рядом, притаился лохматый выдуманный зверь.
— Ну, а ты что ж? — спрашивает Федя, и голос его начинает дрожать. Он идет теперь рядом со мной и часто оглядывается по сторонам.
— Что?.. — Я и сам не знаю, что дальше. — А я беру камень и к-а-а-к…
Федя хватает меня за руку и заглядывает в лицо. Его зрачки теплятся огоньками. Он испуган не меньше меня. Его рука судорожно сжимает мою руку.
— Как трахну! — говорю я облегченно и смеюсь.
— А зверь?..
— Да то и не зверь был… куст. Он только прикинулся зверем.
— Он же мог приколдовать, — замечает Федя с опаской.
— Ну, я, чай, открестился.
И Федя тоже смеется.
— Ты парень жох, — говорит он с уважением, — смеляк!
В смутном говоре леса я различаю ласковые голоса. Шелковисто шуршит верба. Плавно переливается ясень. Теплая ночная синева тихо плывет над поляной.
— А мы с батькой волка гоняли. Здоровенный волк! Так уж он меня напугался… куда-а!..
И, размахивая руками, долго рассказывает мне Федя про эту отчаянную охоту. Я запоминаю, что волк был черного цвета, что бежал он сначала по сугробам, а потом спрятался в ячмене, но… чего на свете не бывает!
Нам теперь легко идти. Берест остался позади. Нам уже не страшен лес и сырые провалы оврагов.
Так мы доходим до старого кладбища.
За кустами боярышника стеклянно позванивает перепел. Багровый месяц медленно выкатывается из-за бугра. Маленькие забытые курганчики, густо поросшие полынью и лопухом, открываются за кустами.
Сколько темных рассказов я слышал об этих местах зимними вечерами на шахтерском поселке! Невеселое, гиблое место. Парни пугают им девок. Няньки стращают балованных ребят. «Спи, — говорят, — спи, не то оттащу в боярышник…» Листья тихонько вздрагивают. Ветер спал, но по ветвям осторожно крадется озноб… А наша дорога так далека… И перепел за кустами кричит все насмешливей и злее.