Сочинения в 3 томах. Том 2: Хрустальная пробка. Золотой треугольник. Виктор из светской бригады. Зубы тигра
Шрифт:
— Что это за ключи? — спросил он, показывая на два ключа, совершенно такие же, что открывали дверь из кабинета в сад. Это открытие, видимо, ничуть не смутило мадам Фовиль. Ни один мускул не дрогнул у нее в лице, и она бросила:
— Не знаю. Они давно там лежат.
По приказанию Демальона Мазеру попробовал, не подойдут ли они к двери. Дверь отперлась.
— Да, припоминаю, — сказала мадам Фовиль, — это вторые ключи от этой двери. Муж поручил мне хранить их.
Слова эти были сказаны самым непринужденным тоном, как если бы молодой женщине и в голову не приходило, какую это создает улику против нее. Что значило это спокойствие? Признак ли это абсолютной невиновности или дьявольская уловка невозмутимой преступницы?
Она в самом деле не понимала, какая разыгрывается драма, невольной героиней которой являлась она сама? Или она, напротив, догадывалась, какая угрожает ей опасность? Но в таком случае, как могла она так опрометчиво распорядиться ключами?
— Вы были в опере вчера, сударыня?
— Да, а потом на вечере у своей приятельницы, мадам д'Эрзингер.
— Вы ездили в своем автомобиле?
— В оперу — да. Оттуда я отослала шофера и велела приехать к мадам д'Эрзингер.
— А как же вы добрались из оперы?
Мадам Фовиль впервые как будто осознала, что это настоящий допрос, и видно было, что ей стало не по себе.
— Я нашла автомобиль на площади Оперы.
— В двенадцать часов?
— Нет, в половине двенадцатого. Я не оставалась до конца.
— Вы торопились на вечер?
— Да, или впрочем…
Она запнулась, щеки ее покрылись румянцем, губы дрогнули.
— К чему эти вопросы?
— Они необходимы, сударыня. Прошу вас отвечать. В котором часу вы приехали к мадам д'Эрзингер?
— Не знаю… не помню…
— Вы прямо направились туда?
— Почти…
— То есть?
— У меня болела голова. Я приказала шоферу медленно подняться по авеню Дюбуа и затем спуститься.
Она путалась все больше и больше. Говорила еле слышно. Наконец, поникла головой и замолчала. Это еще не было признание, но, казалось, что она не в силах продолжать отстаивать себя. Все обстоятельства складывались не в ее пользу. Она защищалась так скверно, что было почти жаль ее. Победа над ней давалась так легко, что префекту было совестно настаивать. Он взглянул на дона Луиса. Тот протянул ему клочок бумаги.
«Телефон мадам д'Эрзингер».
— Ах, в самом деле… (он снял трубку) 25-04, Лувр. Алло! Кто у телефона? Дворецкий? Господа д'Эрзингеры дома? Нет? Впрочем, вы сами можете меня информировать. Говорит господин Демальон, префект полиции. В котором часу к вам вчера приехала мадам Фовиль?
— Как вы сказали? Уверены ли вы? В два часа? А уехала когда? Через десять минут? Относительно приезда вы не ошибаетесь? Так, в два часа? Хорошо. Благодарю.
Когда господин Демальон обернулся, он увидел перед собой мадам Фовиль с выражением безумного ужаса на лице, и все одновременно подумали: это или совершенно невинная женщина, или необычайная актриса, умеющая делать все, что угодно со своим лицом.
— Что все это значит? — прошептала она. — Объясните мне.
Вместо ответа господин Демальон просто спросил:
— Что вы делали этой ночью между половиной двенадцатого и двумя часами?
Роковой вопрос, означавший: если вы не сумеете объяснить нам этого, мы вправе заключить, что вы причастны к убийству мужа и пасынка. Она поняла и, пошатнувшись, простонала:
— Это ужасно… ужасно… Как могли вы подумать?
— Я пока ничего не думаю, вам стоит сказать слово.
Казалось, слово это готово было сорваться у нее с языка. Но она вдруг упала в кресло и разразилась рыданиями. Это было уже признание. По крайней мере, признание в том, что она не может дать приемлемого ответа, объяснения, которое бы положило конец допросу. Префект вполголоса беседовал с прокурором.
Дон Луис задумался. Совершенно необычайное совпадение обстоятельств говорило против мадам Фовиль. И была еще одна последняя улика, которая могла подвести фундамент под все предположения — надкушенное яблоко в саду. Улика, равносильная отпечатку пальцев. Дон Луис еще колебался и с тревожным вниманием осматривал эту женщину, возбуждающую в нем жалость и отвращение — женщину, по всей видимости, убившую своего мужа и его сына. Нанести ли решительный удар? По какому праву он возьмет на себя роль Немезиды? Что, если он ошибается?
В это время к нему подошел господин Демальон.
— Что вы на это скажете?
— Я полагаю, господин префект, что если эта женщина виновата, она при всей своей ловкости защищается невероятно неудачно.
— Иными словами?
— Иными словами она, надо думать, лишь орудие в руках своего сообщника.
— Какого сообщника?
— Вы помните, что муж ее несколько раз повторил вчера в префектуре: «Негодяи! Негодяи!». Возможно, что этот самый незнакомец с каштановой бородкой и палкой с серебряным набалдашником, которого видели в кафе. Мазеру вам, наверное, говорил.
— И, следовательно, задержав мадам Фовиль, мы можем добраться и до ее сообщника? Но, однако, задержать на основании одних подозрений, предположений… Вы ничего больше не нашли?
— Ничего, но ведь я ограничился самым поверхностным осмотром.
— Зато мы обыскали здесь каждый уголок.
— А сад, господин префект?
— И сад тоже.
— Так же тщательно? Ведь убийцы прошлись по саду взад и вперед.
— Мазеру, вы бы занялись садом еще раз.
Бригадир вышел. Перенна услышал, как префект говорил следователю:
— Хотя бы одну улику! Одну! Женщина эта виновна… очевидно… миллионы Космо Морнингтона… но, с другой стороны… взгляните на нее… разве она похожа на преступницу и как она искренне страдает!
Она продолжала рыдать, порой сжимая руки в бессильном возмущении. Вдруг она зубами впилась в мокрый от слез батистовый платочек и разорвала его, как делают иногда на сцене актрисы. Перенна смотрел на красивые, белые, немного крупные зубы и думал — они или не они оставили след в мякоти яблока?
Вернулся Мазеру. Он быстро направился к префекту и подал ему яблоко, найденное под плющом. После краткого совещания с другими чинами префект повернулся к мадам Фовиль. Развязка приближалась.