Сочинения в двух томах. Том 2

Юм Дэвид

Сущность этого высшего духа, его атрибуты, способ его существования, истинная природа его пребывания— все это и вообще всякая подробность, касающаяся божественного Бытия, составляет для людей тайну. Будучи преходящими, слабыми и слепыми созданиями, мы должны смирять себя в его величественном присутствии и, сознавая свою немощь, молчаливо благоговеть перед его бесконечными совершенствами, которые никогда не видело наше око, не слышало наше ухо и которые не дано было воспринять ни одному человеческому сердцу. 1устым облаком скрыты они от людского любопытства, и стремление проникнуть в эту священную тайну есть святотатство. Если самое большое нечестие—это отрицание бытия Божьего, то вслед за ним идет дерзновенное стремление познать его природу и сущность, выяснить его повеления и атрибуты.

Но чтобы ты не подумал, что мое благочестие одерживает в данном случае верх над моей философией, я

подкреплю свое мнение—если только оно нуждается в подкреплении—свидетельством очень высокого авторитета. Я мог бы, начав с основания христианства, назвать почти всех духовных лиц, которые когда-либо трактовали этот или иной богословский вопрос, но ограничусь упоминанием лишь одного лица, одинаково известного как своим благочестием, так и своей философией. Это отец Мальбранш, который, насколько я помню, выражается так. «Называть Бога духом,—говорит он,— подобает не столько для того, чтобы положительно определить, что он есть, сколько для того, чтобы обозначить, что он не есть материя. Он есть бесконечно совершенное Существо — в этом мы не можем сомневаться. Но подобно тому как мы не должны воображать, даже при предположении его телесности, что он обладает человеческим телом (как это утверждали антропоморфисты на том основании, что образ человеческий наиболее совершенный из всех), точно так же мы не должны воображать, что Дух Божий обладает человеческими идеями и что вообще у него есть какое-либо сходство с нашим духом, воображать на том основании, что мы не знаем ничего более совершенного, чем человеческий дух. Мы скорее должны верить, что, подобно тому как Бог совмещает в себе все совершенства материи, не будучи материальным, так точно совмещает он в себе и совершенства сотворенных духов, не будучи духом в том смысле, как мы это понимаем; что его истинное имя — Тот, который существует, или, другими словами, Сущее без ограничений, всесущее, Сущее бесконечное и всеобъемлющее» ¹⁹⁵.

После процитированного тобой, Демей, высокого авторитета, сказал Филон, и тысячи других авторитетов, на которые ты мог бы сослаться, с моей стороны было бы смешно высказывать свое мнение или же выражать свое одобрение твоей доктрине. Конечно, когда подобные темы обсуждаются разумными людьми, вопрос может касаться не Бытия Божьего, а лишь его природы. Первая истина, как ты верно заметил, неоспорима и самоочевидна. Ничто не существует без причины, а первичную причину этого мира (какова бы она ни была) мы называем Богом, благоговейно приписывая ему всевозможные совершенства. Всякий, кто сомневается в этой основной истине, достоин всех тех наказаний, которые могут быть наложены в среде философов, а именно величайших насмешек, презрения и неодобрения. Но так как всякое совершенство относительно, мы не должны воображать, будто постигаем атрибуты этого божественного Существа, или предполагать, что его совершенства имеют какую-нибудь аналогию, какое-нибудь сходство с совершенством существа человеческого. Мудрость, мышление, замысел (design), знание—все это мы справедливо приписываем божеству, ибо указанные слова пользуются почтением среди людей и у нас нет ни иных слов, ни иных понятий, при помощи которых мы могли бы выразить свое преклонение перед ним. Однако нам следует остерегаться мысли, будто наши идеи хоть сколько-нибудь соответствуют его совершенствам или будто его атрибуты имеют хоть какое-нибудь сходство с качествами людей. Он бесконечно превышает наш ограниченный кругозор и наше понимание и является скорее объектом почитания в храме, чем предметом ученых споров.

И право, Клеант, продолжал он, нет необходимости прибегать к тому притворному скептицизму, который столь неприятен для тебя, чтобы прийти к такому выводу. Наши идеи не выходят за пределы нашего опыта. О божественных атрибутах и действиях у нас нет никакого опыта. Мне незачем доводить до конца свой силлогизм: ты сам сумеешь вывести надлежащее заключение. И мне очень приятно (как, надеюсь, и тебе), что правильное рассуждение и здравое благочестие приводят здесь к одному и тому же выводу, совместно подтверждая достойную благоговения таинственность и непостижимость природы Верховного Существа.

Чтобы не терять даром времени на разговоры, сказал Клеант, скорее обращаясь к Демею, чем отвечая на благочестивые декламации Филона, я вкратце разъясню, как я представляю себе суть дела. Окиньте взором мир, рассмотрите его в целом и по частям. Вы увидите, что он представляет собой не что иное, как единую громадную машину, состоящую из бесконечного числа меньших машин, которые в свою очередь допускают дальнейшие подразделения, простирающиеся столь далеко, что проследить и объяснить их уже не могут ни человеческие чувства, ни человеческие способности. Все эти разнообразные машины и даже самые мельчайшие их части приспособлены друг к другу с такой точностью, которая приводит в восхищение всех, кто когда-либо

созерцал их. Удивительное приспособление средств к целям, обнаруживаемое во всей природе, в точности сходно с продуктами человеческой изобретательности, человеческих замыслов, человеческой мысли, мудрости, человеческого разума, хотя и значительно превосходит их. Но коль скоро действия сходны, то по всем правилам аналогии мы приходим к выводу, что сходны также и причины и что, следовательно, Творец природы имеет некоторое сходство с человеческим духом, хотя и обладает гораздо более обширными способностями, пропорциональными величию его творений. С помощью этого апостериорного аргумента, и только с его помощью, мы доказываем одновременно и существование Божества, и сходство его с человеческим духом, с человеческим интеллектом.

Позволю себе заметить, Клеант, сказал Демей, что я уже с самого начала не мог одобрить твоего заключения относительно сходства Божества с людьми; еще менее могу я одобрить те средства, при помощи которых ты стараешься это сходство установить. Как? Нет никаких демонстративных доказательств существования Бога? Никаких абстрактных аргументов в его пользу? Никаких априорных доводов? Неужели все те аргументы, на которые так сильно полагались до сих пор философы,—один лишь обман, одни лишь софизмы? Неужели мы не можем переступить пределы опыта и вероятности, трактуя данный вопрос? Я не скажу, что это измена делу Бога, скажу лишь, что этой притворной беспристрастностью ты даешь атеистам такое преимущество, которого они никогда не могли бы достигнуть при помощи одной лишь аргументации, одних только рассуждений.

Что особенно смущает меня в данном случае, сказал Филон,—это не столько тот факт, что все аргументы, касающиеся религии, сводятся Клеантом к опыту, как то обстоятельство, что они не являются даже наиболее достоверными и несомненными из аргументов этого низшего типа. Что камень падает, огонь горит, земля обладает плотностью,— все это мы наблюдали много тысяч раз, и, когда нам встречается подобного рода случай, мы без колебаний делаем привычное заключение. Точное сходство отдельных случаев дает нам полную уверенность в наступлении сходного действия; более же сильной очевидности мы никогда не желаем и не ищем. Но при малейшем отступлении от сходства случаев соответственно уменьшается и очевидность, и в конце концов она может превратиться в очень слабую аналогию, которая, как известно, может привести к ошибкам и недостоверности. Изучив опытным путем кровообращение у людей, мы уже не сомневаемся в том, что оно совершается так же у Тития и у Мевия. Но, наблюдая кровообращение у лягушек и рыб, мы предполагаем лишь по аналогии (хотя она и довольно сильна), что кровообращение свойственно также людям и другим животным. Наше заключение по аналогии становится гораздо слабее, если, зная из опыта о кровообращении животных, мы делаем отсюда вывод, что в растениях происходит обращение соков, и более точные опыты показали, что те, кто слишком поспешно доверился^этой несовершенной аналогии, пребывали в заблуждении.

Когда мы видим дом, Клеант, мы с величайшей достоверностью заключаем, что он был создан архитектором или строителем, потому что знаем из опыта, что именно такого рода действие следует за такого рода причиной. Но конечно, ты не станешь утверждать, будто вселенная настолько похожа на дом, что мы можем с такой же достоверностью заключать от нее к аналогичной причине, т. е. не станешь утверждать, что мы имеем здесь дело с полной и совершенной аналогией. Несходство в данном случае столь поразительно, что крайнее, на что ты можешь здесь претендовать,—это догадка, предположение о подобной причине, а как такое притязание будет принято обществом, об этом я предоставляю судить тебе самому.

Конечно, оно было бы принято очень дурно, сказал Клеант, и меня вполне заслуженно стали бы порицать и ненавидеть, если бы я допускал, что доказательства бытия Бога сводятся не более как к догадке или предположению. Но разве общее приспособление средств к целям в доме так мало сходно с подобным же приспособлением во вселенной? А экономность целевых причин? А порядок, соразмерность и устройство каждой части? Ступени лестницы явно приспособлены к тому, чтобы человеческие ноги могли пользоваться ими при восхождении,—это заключение достоверно и непогрешимо. Человеческие ноги также приспособлены для ходьбы и восхождения; я согласен, что последнее заключение не столь достоверно, как предыдущее, в силу того несходства, которое ты отметил; но разве оно заслуживает поэтому названия простой догадки, простого предположения?

Боже милостивый!—вскричал Демей, прерывая Клеанта.—1де мы находимся? Ревностные защитники религии считают, что доказательства существования Божьего далеки от совершенной очевидности! А ты, Филон, на содействие которого при обосновании чудесной таинственности божественной природы я рассчитывал, соглашаешься со всеми этими сумасбродными мнениями Клеанта? И действительно, могу ли я назвать их иным именем? Да и к чему мне воздерживаться от порицания, когда подобные принципы, защищаемые вдобавок таким авторитетом, высказываются перед столь юным слушателем, как Памфил?