Сочинения в трех томах. Том 2
Шрифт:
Но к четырем часам, несмотря на дождь, собралась толпа и запела. Засветили фонари и, к своей досаде, публика убедилась, что за дальностью расстояния еле-еле видны стойки гильотины.
Появилось несколько экипажей, в которых приехали должностные лица в черном. Раздались аплодисменты и свистки, что дало повод конной страже рассеивать толпы, так что площадь очистилась более чем на триста метров вокруг. Развернулись еще два отряда солдат.
Вдруг все замолкло. В темноте показалось что-то белое. Дождь прекратился. Внутри, в конце коридора, где помещались камеры приговоренных, слышны были тихие голоса людей, одетых в черное.
Прокурор республики в беседе с Прасвиллем высказал свои опасения по поводу событий.
— Да нет, уверяю вас, что все обойдется без всяких приключений.
— Вам не доносили ни о чем подозрительном?
— Нет. Да ничего и не может быть, потому что Люпен у нас в руках.
— Возможно ли?
— Да, мы открыли его местопребывание. Дом на площади Клини, который он занимает и в который вчера в семь вечера вернулся, оцеплен. Кроме того, мне известен его план спасения сотоварищей. В последний момент этот план рухнул. Бояться нечего. Правосудие свершится.
— Может быть, об этом пожалеют когда-нибудь, — сказал адвокат Жильбера.
Слова адвоката удивили прокурора.
— Вы верите в невиновность вашего клиента?
— Твердо верю, господин прокурор. Невинный понесет кару.
Прокурор замолчал. Но через минуту, словно отвечая на собственные мысли, он сознался:
— Дело велось необычайно поспешно.
А адвокат повторил изменившимся голосом:
— Да, невинного предают смерти.
Тем временем казнь началась.
Начали с Вошери, и директор тюрьмы велел открыть его камеру.
Вошери вскочил с кровати и расширенными от ужаса глазами смотрел на вошедших.
— Вошери, мы объявляем вам…
— Молчите, молчите, — зашептал он. — Не говорите ничего. Я знаю, в чем дело. Идем.
Можно было подумать, что он хочет покончить с этим делом как можно скорее, с такой готовностью он подчинялся всему, что с ним проделывали. Единственное, что он не допускал, это чтобы к нему обращались с разговорами.
— Не о чем говорить, — повторил он. — Что? Исповедаться? Не стоит труда. Я убил. Меня убивают. Это правильно. Мы квиты.
На минуту он умолк.
— А что, товарищ тоже пойдет?
И узнав, что Жильбера тоже ведут на казнь, он подумал недолго, оглядел присутствующих, хотел как будто сказать что-то, пожал плечами и, наконец, прошептал:
— Лучше так. Вместе грешили. Вместе расплатимся.
Жильбер тоже не спал, когда вошли в его камеру.
Сидя на кровати, он выслушал приговор, попробовал встать и — разрыдался.
— О, моя бедная мама, бедная мама, — всхлипывал он.
Его уже хотели расспросить о матери, про которую он никогда раньше не говорил, как вдруг слезы сменились резким криком:
— Я не убийца, не хочу умирать, я не убивал.
— Жильбер, — говорили ему. — Надо быть мужественным.
— Да, но раз я не убивал, то за что мне умирать? Клянусь вам, я не убивал… я не хочу умереть… я не убийца… не надо было бы…
Слов Жильбера нельзя было разобрать. Он дал себя уговорить, исповедался, выслушал службу, потом, успокоившись, почти послушный, голосом покоряющегося ребенка простонал:
— Надо будет сказать моей матери, что я прошу прощения.
— Вашей матери…
— Да. Пусть мои слова напечатают в газетах. Она поймет. Она-то знает, что я не убивал. Но я прошу у нее прощения за горе, которое я ей причиняю, которое мог ей сделать, и потом…
— И потом, Жильбер?
— Ну да, я хочу, чтобы патрон знал, что я не потерял доверия…
Он оглядел присутствовавших одного за другим в смутной надежде, что один из них вдруг окажется переодетым другом и унесет его отсюда.
— Да, — сказал он мягко, почти набожно, — я еще верю даже в эту минуту… Пусть он знает об этом. Хорошо? Наверное, он не даст мне умереть… я уверен в этом…
Поистине трогательно было видеть этого ребенка, одетого в смирительную рубашку, связанную у ворота и на ногах, охраняемого тысячами людей, который уже находился во власти неумолимого палача, но который все-таки еще надеялся.
Сердца присутствовавших сжались тоской. На глазах появились слезы.
— Бедняга, — пробормотал кто-то.
Прасвилль, тронутый, как все, и вспомнивший Клариссу, повторил про себя:
— Несчастный мальчуган.
Адвокат Жильбера плакал и не уставал повторять всякому, кто был подле:
— Он страдает невинно.
Но час пробил. Приготовления закончились. Процессия двинулась.
Обе группы соединились в коридоре.
Вошери, увидев Жильбера, крикнул:
— Что, малыш, патрон-то нас бросил?
И прибавил фразу, которую никто, кроме Прасвилля, не понял:
— Он, конечно, получше использует хрустальную пробку.
Процессия спустилась по лестницам; у канцелярии остановились, чтобы выполнить необходимые формальности. Шли двором. Ужасное, бесконечное шествие…
И вдруг в открытые настежь ворота мелькнул слабый свет дня, дождь, улица, очертания домов, а вдали рокот голосов на фоне ужасающей тишины.
Двинулись вдоль стен, до угла бульвара.
Прошли еще несколько шагов… Вошери подался назад. Он увидел!
Жильбер плелся, опустив голову, поддерживаемый помощником и священником, который давал ему целовать распятие.
Гильотина была перед ними.
— Нет, нет, — сопротивлялся Жильбер. — Я не убил, я не хочу… не хочу. Помогите. Помогите.