Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
«Пешка» круто набирает высоту. Новые моторы тянут, как молодые кони. Земные мелочи начинают теряться в дымке. Теперь «сливовые косточки» летят крыло в крыло — он вспомнил, как вчера в полутьме столовой выкладывал на клеенке строй эскадрильи косточками из компота.
На высоте небо темнее и глубже. Ни одного облачка. Дневной месяц мчится на севере — единственный свидетель их полета. Две тысячи таких вот бомбардировщиков и новых истребителей — он видел эти новые истребители — и война пошла бы иначе. В глазах — измученная пехота, которая пылит сейчас по дорогам с полной выкладкой под палящим солнцем, — «Шире шаг!.. Шире шаг!..» К фронту
Какой оборот примут события дальше, он вряд ли уже увидит. Впрочем, его всегда интересовало лишь то, что он должен и может сделать сам. Не потому что считал себя непригодным для понимания большой «диалектики», но что толку в пересудах на ее счет. Он знает, что авторитетная мудрость не отличается от авторитетных ошибок.
Почему прямо не сказал экипажам: нам приказано умереть. Не сказал и штабной подполковник, не сказал и Махонин. Без чайной ложечки надежды что-то ломается в головке человечка. Какая разница солдату, если знает, будет убит, пробежав сто шагов вперед и сто шагов назад, от пули врага или от пули трибунала. Он ничего не выбирает. Он умирает, потому что живет в такое время.
До стрелка меньше четырех метров, но через ларингофон голос доносится, как со дна глубокого колодца:
— А Вергасов-то наш отмочил! И что он в Лушке нашел: два уха, два глаза, — заскучал стрелок на «камчатке».
— А командир что на этот счет думает? — это Пономарев.
Не время, не место и не ему такие вопросы задавать. Провел пальцем под носом, порыскал зачем-то по карманам. Увидевший его в этот момент догадался бы: никак Чугун — большой монах! Но летчик разгорячился: Вергасов — дурак, и сказать это можно про всякого, кто делает из какой-нибудь бабенки пуп мироздания. Лично он всегда удивлялся, когда какая-нибудь шустрая пустышка вертела хорошим, толковым мужиком. Другое дело «коты», которые не могут пройти мимо любой юбки. Кроме пустозвонства и разгильдяйства, у них в душе ничего не найдешь — как не мешай кочергой.
Ему повезло. Настя — кастелянша командирского общежития как-то, меняя постельное белье, рассказала, какими уловками женщины завлекают мужчин. А рассказала ему потому, что он — мужчина самостоятельный, о них, женщинах, все знает и никакими хитростями его не обведешь. За это и уважает. Слушая Настю, Чугунов удивлялся, с каким умом, дипломатией, упорством женщины охмуряют мужчин, без которых им не устроить свою судьбу, и стал сочувствовать их маневрам. Когда начался их роман, он чувствовать себя так, будто с Настей они весело кого-то провели. И даже прощался с насмешливой лаской. Обещал писать. Но так и не написал, потому что не знал слов, которые продлили бы эту игру. Нет, ему повезло. Вспоминая прошлое, он не чувствует себя обделенным на пиру жизни.
— Командир, справа внизу немцы.
На других «пешках» также заметили противника — жестикулируют. Четыре чуть видные серебряные черточки идут одним с эскадрильей курсом. Взглянул на показатель скорости.
— Не волнуйтесь, соколы: мы им не «ТБ» и даже не «СБ». Через полторы минуты они растают за нашей кормой, как Балеарские острова. Но на время изменим курс, а то приведем поганцев к переправе на своем хвосте. Штурман, просигналь Самоцветову наш
Что такое! На «семерке» машут руками! Там требуют держать прежний курс. Неужто рыцарь гарнизонной службы берет руководство полетом на себя! Я не дам вам, сукиным детям, проиграть войну! Чугунов бросает «пешку» вправо, сцепился глазами со Стениным, из кабины высунул руку и показывает кулак.
Он продолжал ругаться и тогда, когда на «семерке» уже сдались: «Мало в мирное время дров наломали, они и в войне хотят свое дело продолжать! Это удумать надо — всех превратить в недоумков. И не скажи, и не рыпнись, молись на дураков… Затюкали вконец… Не покажи, что не пальцем деланный… Любит советская власть дураков…»
Уже оторвалась эскадрилья от «мессеров», уже снова был взят курс на переправу, а Чугунов все сводил счеты с начальством за дурацкие опыты над людьми. За подхалимаж. Не сразу спохватился, что ларингофон не был выключен. «Пономарев, что же вы меня не пнули, мол, прекращай поливать… А верно, слух идет, что у меня х… характер?»
— С чего это вы, командир! — вежливо отозвался штурман.
— Так, для ясности.
— Сказать, товарищ лейтенант? — это включился в разговор стрелок.
— Говори смелее, над переправой будем через пять минут.
— Скажу как на духу.
— Не пугай! — полусерьезно всполошился Чугунов.
Все трое рассмеялись и про вопрос забыли.
Вот чему нас жизнь научила: смеяться, когда приходит ТОЩАЯ ТЕТЕНЬКА С КОСОЙ. И за этот урок, дорогая, спасибо.
— А между прочем, лейтенант, у поэта не Балеарские, а Азорские острова.
— Куда меня угораздило попасть — в компанию ученых мужей!.. Начинаем снижение.
Чугунов покачивает крыльями. Начинается перестроение в осевую линию. Стрелок ругается: кто-то там чуть не сшибся с соседом.
Вот и река. Где переправа?
— Штурман, где переправа?.. Ах, вот ты где! — Пыль над дорогой выдает приближение к понтонному мосту.
К западному берегу лес подходит вплотную, восточный берег гол — лишь там, где мост уперся в наш берег, виднеется что-то вроде жиденькой рощицы, к ней и выползает зеленая гусеница немецкой техники.
Для тех, кто в это время продвигался по шаткому понтонному мосту, для тех, кто в длинной колонне, растянувшейся на километры лесной дороги, дышал воздухом, в котором смешивались запахи хвои, дизельные выхлопы грузовиков и тягачей разных марок всей Европы и собственного полупраздного в этот час тела, приближающаяся эскадрилья Чугунова была чем-то вроде небесной пыли, а для дальнозоркого глаза — черточками, то пропадающими в дрожании воздуха горячего дня, то возникающими, как кровяные шарики на радужной оболочке глаза. Для зенитной батареи, развернувшей свои стволы по обе стороны широкой ленивой реки, это были свои «МЕ-110», возвращающиеся после рейда на русские тылы: русские двухмоторные «ПЕ-2», которых они еще не видели, были от них мало отличимы.
В этот полуденный час у каждого образованного, не лишенного честолюбия немецкого офицера был повод проникнуться сознанием своего участия в величественном событии — в переправе через реку, служившую тысячелетие чужому народу священным и последним естественным оборонительным рубежом. Командованию переправа открывала самые заманчивые оперативные возможности. Карта, развернутая в дивизионной штабной машине, позволяла генералу М. их воочию видеть. По рации он обсуждал со штабом корпуса, какие варианты предпочтительны.