Сочинения
Шрифт:
Преступник открыл глаза, приподнял голову и необычно громким для умирающего голосом, в котором вместе с предсмертным хрипом звучало какое-то странное спокойствие, с зловещим выражением произнес несколько слов; при каждом слове ему приходилось подымать всей грудью кучу наваленных на «его камней, могильной плитою пригнетавших его к земле.
– Я поклялся хранить тайну и действительно хранил ее до последней возможности. Темные люди – люди верные; честность существует и в аду. Сегодня молчание уже бесполезно. Пусть будет так. И потому я говорю. Ну, да. Это он. Таким его сделали мы вдвоем с королем: король – своим соизволением, я – своим искусством.
Взглянув на Гуинплена, он прибавил:
– Смейся же вечно.
И сам захохотал.
Этот смех, еще более страшный, чем первый, звучал как рыдание.
Смех прекратился, голова Хардкванона откинулась назад, веки опустились.
Шериф, предоставив преступнику возможность высказаться, заговорил снова:
– Все это подлежит внесению в протокол.
Он дал секретарю время записать слова Хардкванона и продолжал:
– Хардкванон, по закону, после очной ставки, приведшей к положительному результату, после третьего чтения показаний ваших сообщников, подтвержденных ныне вашим собственным откровенным признанием, после вашего вторичного свидетельства вы сейчас будете освобождены от оков, чтобы, с соизволения ее величества, быть повешенным, как плагиатор.
– Как плагиатор, – отозвался законовед, – то есть как продавец и скупщик детей. – Вестготский закон, книга седьмая, глава третья, параграф Usurpaverit [870] ; и Салический закон, глава сорок первая, параграф второй; и закон фризов, глава двадцать первая – «De Plagio» [871] . Александр Неккам говорит также: «Qui pueros vendis, plagiarius est tibi nomen» [872] .
Шериф положил пергамент на стол, снял очки, снова взял букет и произнес:
870
присвоил (лат.)
871
противозаконное присвоение (лат.)
872
тебе, продающему детей, имя – плагиатор (лат.)
– Суровый длительный допрос с пристрастием прекращается. Хардкванон, благодарите ее величество.
Судебный пристав сделал знак человеку в кожаной одежде.
Человек этот, подручный палача, «виселичный слуга», как он назывался в старинных хартиях, подошел к пытаемому, снял один за другим лежавшие на животе камни, убрал чугунную плиту, из-под которой показались расплющенные ее тяжестью бока несчастного, освободил кисти рук и лодыжки от колодок и цепей, приковывавших его к четырем столбам.
Преступник, избавленный от всякого груза и от оков, все еще лежал на полу с закрытыми глазами, раскинув руки и ноги, точно распятый, которого только что сняли с креста.
– Встаньте, Хардкванон! – сказал шериф.
Преступник не шевелился.
«Виселичный слуга» взял его за руку, подержал ее, потом опустил, – она безжизненно упала. Другая рука, которую он приподнял вслед за первой, упала точно так же. Подручный палача схватил сначала одну, затем другую ногу преступника; когда он отпустил их, они ударились пятками о пол. Пальцы обеих ног остались неподвижными, точно одеревенели. У лежащего плашмя на земле голые ступни всегда как-то странно торчат кверху.
Подошел врач, вынул из кармана маленькое стальное зеркальце и приложил его к раскрытому рту Хардкванона, затем пальцем приподнял ему веки. Они уже больше не опустились. Остекленевшие зрачки не дрогнули.
Врач выпрямился и сказал:
– Он мертв.
Затем прибавил:
– Он засмеялся, и это его убило.
– Это уже не имеет значения, – заметил шериф. – После того как он сознался, вопрос о его жизни или смерти – пустая формальность.
И, указав на Хардкванона букетом роз, он отдал распоряжение жезлоносцу:
– Труп убрать отсюда сегодня же ночью.
Жеэлоносец почтительно наклонил голову.
Шериф прибавил:
– Тюремное кладбище – напротив.
Жезлоносец опять наклонил голову.
Секретарь писал протокол.
Шериф, держа в левой руке букет, взял в правую руку свой белый жезл, стал прямо перед Гуинпленом, все еще сидевшим в кресле, отвесил ему глубокий поклон, потом с не меньшей торжественностью откинул назад голову и, глядя в упор на Гуинплена, сказал:
– Вам, здесь присутствующему, мы, кавалер Филипп Дензил Парсонс, шериф Серрейского графства, в сопровождении Обри Доминика, эсквайра, нашего клерка и секретаря, наших обычных помощников, получив надлежащим образом прямые и специальные на этот счет приказания ее величества, в силу данного нам поручения, со всеми вытекающими из него правами и обязанностями, сопряженными с нашей должностью, а также с разрешения лорд-канцлера Англии, на основании протоколов, актов, сведений, сообщенных адмиралтейством, после проверки документов и сличения подписей, по прочтении и выслушании показаний, после очной ставки, учинения всех требуемых законом процедур, приведших к благополучному и справедливому завершению дела, – мы удостоверяем и объявляем вам, чтобы вы могли вступить в обладание всем, принадлежащим вам по праву, что вы – Фермен Кленчарли, барон Кленчарли-Генкервилл, маркиз Корлеоне Сицилийский и пэр Англии. И да хранит господь ваше сиятельство.
И он поклонился.
Законовед, врач, судебный пристав, жезлоносец, секретарь – все присутствующие, за исключением палача, последовали его примеру и поклонились Гуинплену еще более почтительно, чуть не до самой земли.
– Что это такое? – крикнул Гуинплен. – Да разбудите же меня!
И, смертельно бледный, вскочил с кресла.
– Я и пришел для того, чтобы разбудить вас, – проговорил чей-то голос, который прозвучал здесь в первый раз.
Из-за каменного столба выступил человек. Так как никто не спускался в подземелье с той минуты, когда железная плита, поднявшись, открыла доступ в застенок полицейскому шествию, было ясно, что этот человек проник сюда и спрятался в тени еще до появления Гуинплена, что ему поручили наблюдать за всем происходившим и что в этом заключалась его обязанность. Это был тучный человек в придворном парике и дорожном плаще, скорее старый, чем молодой, державшийся весьма пристойно. Он поклонился Гуинплену почтительно, непринужденно; с изяществом хорошо вышколенного лакея, а на с неуклюжестью судейского чина.
– Да, – сказал он, – я пришел разбудить вас. Вот уже двадцать пять лет, как вы спите. Вы видите сон, и вам пора очнуться. Вы считаете себя Гуинпленом, тогда как вы – Кленчарли. Вы считаете себя простолюдином, между тем как вы – знатный дворянин. Вы считаете, что находитесь в последнем ряду, между тем как стоите в первом. Вы считаете себя скоморохом, в то время как вы – сенатор. Вы считаете себя бедняком, в действительности же вы – богач. Вы считаете себя ничтожным, между тем как вы принадлежите к сильным мира сего. Проснитесь, милорд!
Слабым голосом, в котором звучал неподдельный ужас, Гуинплен прошептал:
– Что значит все это?
– Это значит, милорд, – ответил толстяк, – что меня зовут Баркильфедро, что я – чиновник адмиралтейства; что эта выброшенная волнами фляга Хардкванона была найдена на берегу моря; что она была доставлена мне, ибо распечатывание таких сосудов входит в круг моих обязанностей; что я откупорил ее в присутствии двух присяжных, состоящих при отделе Джетсон, двух членов парламента, Вильяма Блетуайта, представителя города Бата, и Томаса Джервойса, представителя города Саутгемптона; что они описали и удостоверили содержимое фляги и вместе со мною скрепили протокол своими подписями; что о находке я доложил ее величеству; что, по повелению королевы, все требуемые законом формальности были выполнены с соблюдением тайны, необходимой в столь щекотливом деле, и что последняя из этих формальностей – очная ставка – только что имела место; это значит, что у вас миллион годового дохода, что вы – лорд Соединенного королевства Великобритании, законодатель и судья, верховный судья и верховный законодатель, облаченный в пурпур и горностай, что вы стоите на одной ступени с принцами и почти равны императору, что ваша голова увенчана пэрской короной и что вы женитесь на герцогине, дочери короля.