Сочинения
Шрифт:
– Так, так, - говорил отец ректор, - продолжай!
– И затем он обратился с улыбкою к профессорам: - Какой он хорошенький, а? не правда ли? Как тебя зовут?
– Александром.
– Ну, вот, вот! И имя у тебя хорошее.
Ученик краснел. Сидевший подле него профессор предложил ему вопрос.
– Нет, нет!
– заметил отец ректор, - вы его не сбивайте. Пусть читает. В самом деле, посмотрите, какой он хорошенький!..
– И экзаменатор взглянул на список.
– Ты здесь невысоко стоишь, невысоко. Вот я тебя поставлю повыше... Ты будешь заниматься, а?
– Буду.
– Ну и хорошо. Ступай!
К концу экзамена отец ректор, как видно, утомился.
– Так, так, - говорил отец ректор, бессознательно кивая головою. Федор Федорович не перебивал этой галиматьи, что было очень понятно.
– Вы просто городите безобразную чепуху, - заметил сидевший налево профессор.
– А? что, что? Повтори!
– и отец ректор широко раскрыл глаза. Ученик стал в тупик.
– Ну что ж, дурак! Вот я тебе и поставлю нуль. Пошел!..
Несмотря на эти маленькие неприятности, Федор Федорович остался вообще нами доволен и, садясь со мною обедать, весело потер руки и сказал:
– Ну, слава богу! экзамен наш сошел превосходно... как ты думаешь?
– Хорошо, - отвечал я с улыбкою.
– Промахи, конечно, были, но... пододвинь ко мне горчицу.
– Я пододвинул...
– Где ж этого не бывает?
И в самом солнце пятна есть.
17
Экзамены продолжаются. В общих чертах они похожи один на другой и только отличаются некоторыми оттенками, смотря по тому, кто экзаменует отец ректор или инспектор. Последний не дремлет за своим столом, нет!.. Лицо его выражает какое-то злое удовольствие, когда ему удастся сбить кого-нибудь с толку. И боже сохрани, если он не благоволит к наставнику экзаменующихся! Тогда вся его злоба обращается на учеников, которых он мешает с грязью, и в то же время язвит их наставника разными ядовитыми намеками и двусмысленною учтивостию. К счастию, он не экзаменует по главным предметам, но по истории, языкам и т. д.
– Переводи!
– говорит он ученику, который стоит перед ним с потупленною головою и с Лактанцием в ру
ках.
– Переводи! что ж ты молчишь, как стена?..
– И впивается в него своими серыми сверкающими глазами.
– Душа, буду... будучи обуреваема страстями и... и...
– Далее1
– Страстями... и...
– Что ж далее?
– И не находя опо... опоры.
– Ученик чуть не плачет.
– Осел! у тебя и голос-то ослиный!
– И он передразнивает ученика: Обуреваема... Где ты нашел там обуреваема? Лень тебя, осла, обуревает, вот что! Почему ты целую неделю не ходил в класс?
– Болен был.
– Видишь, какой у него басище... болен был...
– Опять передразниванье.
– Отчего ж ты не явился в больницу?
– Я полагал... я думал, что на квартире мне будет покойнее...
– У малого навертываются слезы.
– Ей-богу, я был болен лихорадкою. Спросите у моих товарищей и, если я солгал, накажите меня, как угодно.
– А! ты покой любишь... хорошо! Вот тебя исключат к вакации, тогда ты насладишься покоем: целый век будешь перезванивать в колокола.
И вслед за этим предлагается вопрос наставнику:
– Он у вас всегда таков или, может быть, на него периодически находит одурение?
– Что делать! Особенных способностей он не имеет, но трудится усердно и успевает, сколько может. Кажется, он сробел немного...
– Все это прекрасно, то есть вы очень великодушны, но все это ни к чему не ведет. Мне кажется (по крайней мере я так думаю, вы меня, пожалуйста, извините: может быть, я ошибаюсь), мне кажется, было бы сообразнее с делом видеть его в начале не второго разряда, как он у вас стоит, а в конце третьего. Впрочем, вероятно, вы имеете на это свое основание.
Наставник проглотил позолоченную пилюлю и стал извиняться, что он ошибся, и уверять, что на будущее время он постарается быть более осмотрительным.
После класса я заходил за книгою к своему товарищу, который живет в семинарии на казенном содержании. Мне случилось быть в первый раз в нумере бурсаков. Это огромная, высокая комната, по наружности похожая на наши классы, с тою разницею, что она, хоть и экономно, но все же ежедневно отапливается. Вокруг обтертых спинами стен стоят деревянные, топорной работы, кровати. Простынь на них нет; подушки засалены; Старые, сплюснутые матрацы прикрыты изношенными, разодранными одеялами. На полу пыль и сор. И какой пол! Доски стерты каблуками, и только крепкие суки упорно противятся сапогам и времени и подымаются со всех сторон бугорками. Между досок щели. В углу - отверстие: смелые голодные крысы не побоялись прогрызть казенное добро!.. Окна запушены снегом, и так плотно, что самому зоркому глазу невозможно видеть, что делается на улице и даже есть ли здесь улица. Сквозь разбитые и кое-как смазанные стекла порядочно подувает холодом, но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался: кажется, здесь ко всему привыкли. Покамест мой товарищ доканчивал выписку из моей книги, я присел на его кровать. Ничего! матрац не жестче доски, стало быть, на нем еще можно спать. Ученики сновали взад и вперед по комнате. Один полураздетый, в толстом и грязном белье, лежал на своей кровати с глазами, устремленными на тетрадку, и с видимым удовольствием доедал кусок черного хлеба. Другому захотелось покурить. Курить не велят, поневоле поднимешься на хитрости. Он подставил к печке скамью, открыл вверху заслонку и, стоя на скамье, пускал дым в трубу. Вдруг я почувствовал что-то неприятное у себя на шее, хвать клоп! Этакая мерзость! Воображаю, как было бы покойно провести здесь ночь...
– Ты докончил выписку?
– спросил я своего товарища.
– Докончил.
– Каково вы тут поживаете?
– Ничего. Семья, брат, большая: двадцать человек в одной комнате.
– А как у вас распределено время?
– Утром бывает общая молитва, и мы все поем. Потом один становится к налою и несколько молитв прочитывает. После класса позволяется немного отдохнуть. Уроки учим в зале. Вечером опять общая молитва. Кто хочет, и после ужина может заниматься, прочие ложатся спать. Ты никогда не был у нас в столовой?
– Никогда. Я думаю, там почище, чем здесь?
– Чистота одинакова. А воздух там хуже: из кухни, верно, чем пахнет. Просто - вонь!
– Как же вы там садитесь за столы?
– Известно как, по классам: словесники особо, мы особо, богословы тоже. Богословы едят из каменных тарелок, мы и словесники из оловянных; ложки деревянные, да такие, брат, прочные, что в каждой будет полфунта весу. Сторожа разносят щи и кашу. Вот тебе и все.
– Кушанье, стало быть, всем достается поровну?