Содержательное единство 2007-2011
Шрифт:
Ничего унизительнее этого сна я в своей жизни не видел.
Кто виноват? Овчинский, Караулов, я, наконец? Никто не виноват. Каждый исполняет свой долг. Караулов дает фактуры и организует системный диалог. Овчинский делает точные профессиональные замечания. Я концептуализирую… А подростки пожирают друг друга.
Когда-то по сходному поводу в "Тихом Доне" Шолохова Григорий Мелехов говорил: "Не я виноват – жизня виноватит…". И тут же добавил: "Я так думаю, неверно жизня устроена. И может, я в этом виноватый".
К чему я это? К тому, что мы уже обсуждали молодежную преступность
Сон, конечно, лжет. Ничего такого не будет. Все произойдет гораздо раньше 2027 года. И гораздо более беспощадно. Но сон для меня – это тоже некая вводная.
А теперь от сна – как материала для предстоящих рефлексий – я перехожу к детскому воспоминанию. Которое, опять-таки, материал для того же самого.
С Владимиром Овчинским мы подружились, будучи уже взрослыми людьми. А есть такая особая категория – друзья детства. Чаще всего это лишь объекты для ностальгии. Но в случае с Михаилом Шимелевичем это не так. Мы дружим с ним с 1964 года. И эта дружба не осталась только сладким воспоминанием. Она длится по сию пору и носит деятельностный (а не "ностальгийный") характер.
Ну, так вот. Наша детская дружба была настолько прочной, что мы решили пойти вместе в один вуз.
Отец мой историк, мать – филолог. Я начал писать какие-то работы по истории и филологии еще ребенком. По окончании школы у меня была золотая медаль. Ну, и какие-то там математические достижения среднего калибра. Короче, ну, никак я не должен был попасть в геологоразведочный институт, МГРИ. Но попал. Договорились мы с Мишей таким образом. Экстремальным туризмом занимались… Не хотели оказаться в разных сферах и разных учебных заведениях. Вместе порассуждали и порешили. Родители мои не возражали.
И мать, и отец (особенно мать) очень негативно относились к элитарности любого рода. Кроме того, они между собой шептались (а я слышал): "Окажется он на философском факультете МГУ – это плохо кончится. Гражданский темперамент огромный, сдержанности никакой. Прямая дорога на Магадан".
Как бы там ни было, мы поступили во МГРИ. Но общественный темперамент никуда не денешь. Не только самодеятельный театр оказался средством его израсходования. Я начал общественную деятельность – и взялся за нее очень серьезно. Семинары с дискуссиями по Ницше и Авторханову были для МГРИ весьма неожиданными. Эти семинары пользовались спросом. А еще я вел полемику на занятиях по истории партии. Полемика велась в присутствии пожилого педагога с повышенной пугливостью и пониженными умственными способностями.
Проходит месяц, второй. Отец мне как-то между прочим говорит: "Слушай, зачем ты все это делаешь? Ну, решил ты идти в свою геологию. Пой песни, лазай по скалам. Зачем ты терзаешь этого несчастного Х? Он мой бывший заочник. Он фронтовик, инвалид войны. Ты же понимаешь, что у него полторы извилины. Мне его жалко было, я ему диссертацию помог защитить. Но какую ты дискуссию с ним хочешь вести? Он жалуется, чуть не плачет. Тогда шел бы на философский факультет, вел бы
Я как-то так отметил про себя, что отец нечасто даже подобным тактичным образом вмешивается в мои "подвиги", удивился, но промолчал. Проходит еще пара недель. На очередное занятие этого Х приходит аж сам Y. Заведующий кафедрой – не хухры-мухры. И приходит с явной целью – окоротить меня и навести порядок на занятиях.
В присутствии массы слушателей (в том числе девушек – это надо знать меня в молодости) он вдруг говорит, что я не знаю предмета, подменяю конкретику общими словами и чуть ли не высмеивает. Я в ярости. А в детстве у меня было что-то сродни эйдетической памяти: мог посмотреть на страницу и помнить, что там написано. И мог чуть не в деталях пересказать прочитанное.
К студенческим годам всего этого поубавилось. Но тут ярость, задетое самолюбие. А этот Y говорит: "Вы не умствуйте. Вы ответьте, что Ленин в этой работе говорил "в-восьмых"". Я, сдерживая бешенство, отвечаю: "Ленин ничего "в-восьмых" не говорил. Это у вас в хрестоматии так написано". Y в ответ наращивает издевательство. Тогда я говорю: "А Вы проверяйте. Я Вам дословно Ленина процитирую". У меня перед глазами появляются страницы текста. И я читаю одну за другой – этак штук пять подряд, наверное.
Зал аплодирует, Y в шоке. А мой друг Миша Шимелевич всегда хотел быть объективным. И всегда становился на сторону тех, кого я обижал. Он и тут вступился – за лектора. Встает и говорит: "Что ты несешь, Серега? Сегодня в нашем государстве, в условиях военной диктатуры…" Этот Y как схватится за сердце: "Что?! Что?! Товарищ Шимелевич, какой у нас общественно-политический строй?" Миша на голубом глазу отвечает: "Военная диктатура". И начинает объяснять преимущества данного строя. Лектор орет: "У нас развитая социалистическая демократия!" "Да? – говорит Шимелевич, спокойно глядя ему в глаза, непроницаемо и с несомненной абсолютной серьезностью. – А я и не знал".
Y объявляет перерыв. В перерыве он подходит ко мне и говорит: "Прекратите Вы все это. Мы Вашего отца знаем. Вас знаем, у Вас прекрасная подготовка. Вот и шли бы Вы с этой подготовкой в другой институт. Что Вы их тут баламутите? Уже и в партком письма! И КГБ этим занялось! Прошу Вас, прекратите. Ведь поймите, Вы тут один! Ну, эти девушки (называет фамилии, в том числе моей будущей жены)… Они Вас поддерживают, потому что Вы им нравитесь…" Далее Y делает паузу и говорит главное: "А этот товарищ Шими… Шуми.. левич… Это просто очень странный товарищ!"
Ну, вот теперь "дом мысли" готов, и я могу пригласить вас в него для… Собственно, для чего приглашают в "дом мысли"? Для мысли, так ведь? Солидности ради скажем – "для рефлексии".
Часть 3. Рефлексия
Есть проблема. Например, уличная преступность. И есть то, что порождает эту проблему, воздействует на нее, находится с ней в неразрывной связи. Все это в совокупности – способность порождать проблему, воздействовать на нее, прилипать к ней до степени фактической нерасчленимости, – назовем "встроенностью". Проблема никогда не существует сама по себе. Она всегда во что-то встроена. (рис.1)