Софья Перовская
Шрифт:
Но Вася напрасно гордился своей предусмотрительностью. Ему не пришло в голову, что дверь в канцелярию не обита железом, а как раз по этой двери и поднялось пламя. Вася бросился в канцелярию, схватил со стола графин и выплеснул из него всю воду. Вода зашипела. В одном месте пламя удалось сбить, но оно нашло себе другую дорогу и вскарабкалось еще выше. Коридор наполнился едким дымом.
— Беги скорей к швейцару! — крикнул Вася.
Соня побежала, потом вдруг резко повернулась, еще быстрее побежала назад, подняла с пола одеяло и набросила его на пылающую дверь. Край одеяла загорелся. Она затоптала огонь ногами и снова прижала
— Кажется, потушили, — сказал, наконец, Вася.
И правда, огня больше не было, только дверь почернела. Дети быстро затоптали догоравшие на полу щепки и побросали их в печку. Вытерли одеялом лужу на полу. Потом, грязные, закопченные, отправились тихонько наверх. Несколько дней они ждали грозы. Но все кончилось благополучно: никто не узнал о набеге «краснокожих» на канцелярию санкт-петербургского вице-губернатора.
— Опять пришло долгожданное лето. На этот раз оно не принесло детям ничего, кроме разочарования. Лев Николаевич снял дачу под Петербургом. Дача стоила дорого, но не пришлась по вкусу ни Соне, ни Васе. Их не пленили металлические шары на пестрых клумбах; им не понравились подстриженные под гребенку деревья.
Не понравился им и лес. То, что здесь, под Петербургом, называлось лесом, оказалось просто большим парком. И этот парк был настолько исхожен, истоптан, исполосован аллеями, дорожками, тропинками, что для ягод и грибов в нем совсем не оставалось места. Вася и Соня с радостью забрались бы куда-нибудь подальше, в более дикие места, но по желанию Льва Николаевича распорядок дня на даче был такой же чинный, размеренный по часам, как и в Петербурге: опаздывать к завтраку, не являться вовремя к обеду, чаю или ужину тут тоже не полагалось.
Соне, которая больше всего на свете любила с утра до вечера бродить по лесам, полям и болотам, приходилось теперь заботиться о том, чтобы сохранять вид благовоспитанной девочки — не запачкать, не помять, не разорвать светлое нарядное платье. Но хуже всего было другое: стоило ей только выйти за калитку сада и сделать несколько шагов по узкой улочке — между двумя рядами заборов, как она натыкалась на других дачников, которые, на беду, почти всегда оказывались знакомыми.
Ходить в гости и принимать гостей до того надоело Соне и Васе, что они даже обрадовались переезду в город, но обрадовались напрасно. Жизнь, наскучившая им на даче, — продолжалась и в Петербурге. Маше уже исполнилось семнадцать лет, и Лев Николаевич, решив, что пора приучать ее к свету, стал устраивать дома еженедельные приемы-журфиксы. Для Сони и Васи, которым, полагалось на этих журфиксах присутствовать, они были сплошным мучением.
Детству приходит конец
Дни шли как полагается. Занятия с Кондыревым сменялись уроками музыки, уроки музыки — уроками танцев. А там журфиксы. И только по воскресеньям Соня по-прежнему ходила с Васей на английский каток у Николаевского моста.
Вдруг самым неожиданным образом все оборвалось, и Соня с Варварой Степановной очутились в чужой стране, в чужом городе. Их вырвала из обычной жизни телеграмма, подписанная незнакомой фамилией Поджио. В телеграмме сообщалось о безнадежной болезни Петра Николаевича Перовского. Захватив с собой Соню, крестницу и любимую племянницу Петра Николаевича,
Больной обрадовался их приезду, но у Варвары Степановны стало совсем нерадостно на душе. По всему его изменившемуся облику она сразу поняла, что жить ему осталось недолго.
Когда умерла бабушка Шарлотта Петровна, Соня, была настолько мала, что это грустное событие прошло как-то мимо нее. Сейчас же, когда смерть угрожала Петру Николаевичу, Сочи- показалось, что она впервые встретилась с нею лицом к лицу. Она любила дядю. Он был ей ближе отца хотя бы потому, что лучше, теплее, с большим уважением относился к ее матери.
Варвара Степановна сразу же взяла на себя обязанности сиделки. Соня помогала ей как умела, но Петр Николаевич сам отсылал племянницу поиграть и поболтать с дочерью его друга и соседа по квартире старого декабриста Поджио; зрелище страданий казалось ему слишком тяжелым для Сониных двенадцати лет.
Соня охотно шла к Варе, но не для игр и болтовни, а для того, чтобы поговорить по душам о самых серьезных и важных вещах. Варя была моложе Сони, но многое знала, о многом успела подумать. Поджио души не чаял в дочери и делился с ней своими мыслями, как с другом, как со взрослым человеком. От Вари Соня узнала об аракчеевщине, о николаевском времени и, главное, о декабристах — смелых людях, которые не побоялись вступиться за права народа, не пожалели ради его блага своей жизни.
У Поджио нередко бывал Герцен, и оба они, не стесняясь присутствием одиннадцатилетней Вари, вели нескончаемые разговоры и споры о России. Герцен давно уже отошел от того настроения, которое в день освобождения крестьян вырвало у него слова: «Ты победил, галилеянин», а Поджио после короткого пребывания на свободе в России потерял веру в добрую волю общества и все свои надежды возлагал на продолжение царских реформ.
В Женеве тогда же проводил свои дни Бакунин. В той же Женеве можно было встретить эмигрантов совсем новой формации. Все эти люди, жившие в одно и то же время, были людьми разных эпох, разных взглядов, но одно их роднило — критическое отношение к существующим в России порядкам.
Соне и раньше далеко не все казалось справедливым, но ей и в голову не приходило, что с этой несправедливостью можно бороться.
Не здесь ли, в Женеве, она впервые увидела свою страду со стороны, впервые по-настоящему поняла, что порядок, который в ней установлен, не есть нечто раз и навсегда данное.
Сонина дружба с Варей Поджио внезапно оборвалась.
Петру Николаевичу стало совсем плохо. Варвара Степановна вызвала мужа. Он приехал, но не застал уже брата в живых. Прошло еще несколько печальных дней, и семья Перовских выехала из Женевы. На прощание Соня и Варя сфотографировались вместе.
И вот опять Петербург. Занятия с Кондыревым. Уроки танцев. Журфиксы.
Музыканты на хорах играют менуэт. Воздух под высоким потолком залы колеблется в такт музыке, качая бесчисленные огоньки в люстрах и канделябрах. Внизу черные и светлые фигуры сходятся и расходятся, поворачиваются, меняются местами. Как будто чьи-то руки ловко переставляют по шахматной доске черные и белые шашки..
Вася и Соня стоят вдвоем у стены и неодобрительно смотрят на танцующих. Улыбки кажутся им жеманными, движения — неестественными, воодушевление, с которым музыканты начинают в сотый раз один и тот же мотив, напускным.