Соглядатай (сборник)
Шрифт:
Глава вторая
1
Явственно слышны шаги, шаги на лестнице, они приближаются. Кто-то поднимается. Кто-то поднимается медленно – нет, точнее будет сказать, неторопливо, быть может, с осторожностью? И при этом, похоже, держится за перила. У этого человека от подъема по крутой лестнице начинается одышка, или, быть может, он шел издалека и устал. Шаги мужские, но мягкие, на три четверти приглушенные ковром, от чего они порой кажутся боязливыми или крадущимися.
Но это ощущение длится недолго. Вблизи слышно,
Три последние ступеньки он преодолевает более энергично, видимо торопясь добраться до лестничной площадки. Теперь он как раз перед дверью, останавливается, чтобы перевести дыхание…
(…стучать один раз, потом три раза негромко и быстро…)
Но он задерживается не дольше чем на несколько секунд и начинает взбираться на следующий этаж. Шаги удаляются вверх.
Это был не Гаринати.
Но сейчас десять: Гаринати уже пора прийти. Он должен был быть здесь уже почти минуту назад; это чересчур. Эти шаги на лестнице должны были быть его шагами.
У него примерно такая же манера подниматься по лестнице, но его шаги еще тише, хотя ноги ставит он увереннее, ступенька за ступенькой, без малейшей задней мысли…
Нет! Невозможно дольше терпеть это наваждение, связанное с Гаринати: с сегодняшнего вечера его часть работы возьмет на себя кто-нибудь другой. Его надо будет изолировать, по крайней мере на несколько дней, и держать под наблюдением. Быть может, потом ему можно будет поручить новое задание, но только без особого риска.
В последние дни он кажется каким-то усталым. Он жаловался на головные боли, раз или два говорил что-то странное. Во время последней встречи с ним было трудно общаться: беспокойный, мнительный, снова и снова просит уточнить давно оговоренные детали, то и дело вносит совершенно несуразные предложения и злится, когда их отвергают слишком быстро.
Это отразилось и на его работе: все сообщения подтверждают, что Даниэль Дюпон умер не сразу. Не так уж это и важно, поскольку он все же умер, и более того, «умер, не приходя в сознание»; но по отношению к плану допущена некоторая неточность: Дюпон умер не в указанное время. Несомненно, виною этому стала чрезмерная нервозность Гаринати. А потом он еще и пропустил назначенную встречу. Наконец, сегодня утром он опаздывает, хотя получил письменный вызов. Определенно, это уже не тот человек.
Жан Бонавантюр – или Бона – сидит на складном садовом стуле посреди пустой комнаты. На полу возле него лежит плашмя кожаный портфель, – пол из еловых досок ничем особенным не отличается, кроме того, что явно нуждается в уходе. Обои на стенах, наоборот, в отличном состоянии, а может, и новые: мелкие разноцветные букетики разбросаны по жемчужно-серому фону. Даже потолок недавно побелили; с его середины свисает на шнуре электрическая лампочка.
Все это озаряется светом из единственного квадратного окна без занавесок. В комнате две двери, обе они широко распахнуты: одна ведет в соседнюю, не такую светлую комнату, другая – в небольшую переднюю. Дальше – вход в квартиру. Кроме двух складных железных стульев, выкрашенных, как обычно, темно-зеленой краской, нет никакой мебели. На одном стуле сидит Бона; другой, стоящий напротив метрах
Бона не снял верхней одежды. Его плащ застегнут до самого ворота, руки – в перчатках, шляпа – на голове.
Он ждет, замерев на неудобном сиденье, спина прямая, руки сложены на коленях, ноги словно приросли к полу, – и не выказывает ни малейшего нетерпения. Он смотрит в окно перед собой, на пыльные стекла с крохотными пятнышками от капель дождя, и дальше, поверх широких синеватых застекленных крыш мастерских по ту сторону улицы, на разнокалиберные пригородные постройки, которые волнами уходят к серенькому горизонту, ощетинившемуся трубами и мачтами радиоантенн.
В другое время года этому пейзажу недостает глубины, он ничем не привлекателен, но сегодня утром серо-желтое, как в дни снегопада, небо придает ему необычную масштабность. Одни очертания делаются резче, другие расплываются; там и сям вдруг открываются прогалины, вырастают неведомые громады, вместо целого появляются отдельные картинки, на которых все рельефное, высвечиваясь, кажется неестественным, почти нереальным, как если бы такая чрезмерная четкость была возможна лишь на картине художника. Расстояния подчеркнуты настолько, что становятся почти неузнаваемыми, причем нельзя сказать, уменьшились они или увеличились, – быть может, и то и другое одновременно – либо же приобрели какое-то новое свойство, не относящееся к геометрии… Иногда из всего этого возникают затерянные города, которые застыли много веков назад после какой-то катастрофы – или всего за несколько секунд до разрушения, словно затрудняясь в выборе между жизнью и тем, что называется уже по-другому: после, прежде, в вечности.
Бона смотрит. Спокойным взглядом он созерцает свое творение. Он ждет. Он поверг этот город в оцепенение. Вчера вечером убит Даниэль Дюпон. Сегодня вечером, в тот же час, эхом вчерашнего преступления прозвучит еще один выстрел, и полиция наконец выйдет из спячки, а газеты нарушат обет молчания. За одну неделю Организация уже посеяла страх во всех уголках страны, но власти еще притворяются, будто речь идет о разрозненных актах насилия, о малозначительных происшествиях. После еще одного так называемого «совпадения» разразится паника.
Бона прислушивается. Кто-то остановился перед дверью в его квартиру.
Тишина. Никого.
Раздается тихий, но отчетливый условный стук… один раз, потом три раза подряд еле слышно, потом еще раз…
– Не будем больше говорить об этом, раз все уладилось.
Но Гаринати не вполне понимает смысл сказанного и повторяет: он пойдет туда опять и на этот раз не промахнется. Наконец у него вырывается признание: он выключит свет, если эта предосторожность необходима, хотя, с другой стороны…
– Так вы не выключили свет? – спрашивает Бона.
– Я не смог. Дюпон слишком быстро вернулся. Я едва успел осмотреться в кабинете.
– Но ведь вы видели, как он спустился ужинать, и тут же поднялись наверх?
– Надо было еще дождаться, пока старая служанка уйдет из кухни.
Бона молчит. Гаринати провинился еще больше, чем ему казалось. Страх спутал его действия, а теперь заставляет путаться в словах.
– Я поднялся сразу. Наверно, у него не было аппетита. Да разве я увидел бы его в темноте? Но я пойду туда опять, и на этот раз…