Сокровенная роза

Учение романтиков о вдохновляющей поэтов Музе исповедовали классики; учение классиков о стихотворении как результате интеллектуального расчета провозгласил в 1846 году романтик Эдгар По. Факт парадоксальный. Если не брать одиночные случаи вдохновения во сне — сон пастуха, который передает Беда, знаменитый сон Колриджа — очевидно, что оба учения по-своему правы, только относятся они к разным стадиям процесса. (Под Музой мы разумеем то, что евреи и Мильтон называли Духом, а наша унылая мифология именует Подсознанием.) Со мной все происходит более или менее одинаково. Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. Таковы начало и конец, но середина от меня скрыта. Если соблаговолят звезды или случай, она постепенно проступит. Но возвращаться к исходной точке в полной темноте придется не раз. Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат. Представления об искусстве идей упрощают дело, поскольку никому неизвестно, что у него получится. Автор — допустим, Киплинг — может придумать сказку, но ему не под силу проникнуть в ее мораль. Его

долг — быть верным собственному воображению, а не быстротечным обстоятельствам так называемой "реальности".

Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь поздней его измельчило время. Дело поэта — хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Вергилий:

Tmdebanque manus ripae ulterioris amore [1] ,

или Мередит:

Not till the fire is dying in the grate Look we for any kinship with the stars [2] ,

либо вот этот александрийский стих Лугонеса, где испанский как будто хочет вернуться в латынь:

Бесчисленным итогом своих невзгод и дней.

Такие стихи за годом год продолжают изменчивый путь в глубинах читательской памяти.

После многих — слишком многих — лет занятий словесностью я так и не обзавелся эстетическим кредо. Да и стоит ли добавлять к естественным рамкам, которые нам предписывает обиход, рамки той или иной теории? Теории, равно как политические и религиозные убеждения, для писателя всего лишь стимул. У каждого они свои. Уитмен с полной правотой отказался от рифмы, для Гюго подобный отказ был бы безумием.

Судя по прочитанным гранкам этой книги, слепота выглядит в ней жалобнее, чем в моей жизни. Конечно, слепота это заточение, но это еще и свобода, благоприятствующее выдумкам одиночество, ключ и алгебра.

Х.Л.Б. Буэнос-Айрес, июнь 1975 г.

Невидимого сердца содроганье, Кровь, что кружит дорогою своей, Сон, этот переменчивый Протей, Прослойки, спайки, жилы, кости, ткани — Все это я. Но я же ко всему Еще и память сабель при Хунине И золотого солнца над пустыней, Которое уходит в прах и тьму. Я — тот, кто видит шхуны у причала; Я — считанные книги и цвета Гравюр, почти поблекших за лета; Я — зависть к тем, кого давно не стало. Как странно быть сидящим в уголке, Прилаживая вновь строку к строке. В краснокирпичном лондонском лабиринте я вдруг понимаю, что выбрал самое странное из человечьих ремесел (впрочем, какое из них не странно, на свой манер?). Словно алхимик, ищущий в беглой ртути философский камень, я призван вернуть избитым словам — этим игральным костям, гадальным монеткам — чудесную силу времен, когда Тор был богом и дрожью, громом и заклинаньем. На расхожем наречье дня мне предстоит в свой срок рассказать о вечном; заслужить почетную участь — быть хоть отзвуком байроновской лиры. Горстка праха, я должен стать нерушимым. Если женщина примет мою любовь — мои строки дойдут до десятого неба; если она отвергнет мою любовь, я обращу свое горе в песню, горную реку, звенящую сквозь века. Моя участь — самозабвенье: быть мелькнувшим в толпе и тут же стертым лицом, Иудой, которому Богом ниспослан удел предателя, Калибаном в болотной жиже, наемным солдатом, встречающим свой конец без трепета и надежды. Поликратом, сжимающим в страхе возвращенный пучиной перстень, затаившим ненависть другом. Восток мне пошлет соловья, Рим — свой короткий меч. Маски, смерти и воскрешенья тысячекратно соткут и распустят мою судьбу, и, быть может, однажды я стану Робертом Броунингом. Ставишь лестницу — и наверх. Не хватает одной ступеньки. Что найдется на чердаке, Кроме старого хлама? Пахнет плесенью. В слуховое оконце втекает вечер. Задеваешь плоскую кровлю. Пол прохудился. Боязно сделать шаг. Половинка ножниц. Брошенные инструменты. Кресло-каталка кого-то из мертвых. Подставка лампы. Драный парагвайский гамак с кистями. Сбруя, бумаги. Гравюра со штабом Апарисио Саравии. Старый утюг с углями. Остановившиеся часы, отломанный маятник рядом. Пустая пожухлая рама. Картонная шахматная доска, изувеченные фигурки. Жаровня с двумя рукоятками. Тюк из кожи. Отсыревшая "Книга мучеников" Фокса со странным готическим шрифтом. Фото с изображеньем уже любого на свете. Истертая шкура, когда-то бывшая тигром. Ключ от потерянной двери. Что найдется на чердаке, Кроме старого хлама? Эти мои слова — монумент забвенью, трудам забвенья. Прочностью он уступает бронзе и этим роднится с ними. Ей вновь шагать своей стезей короткой, Своей (о чем не ведает она) Судьбою, что предопределена Жемчужине за крепкою решеткой. Несчетны те, кто побыл и исчез. Н о не исчезнет и не повторится Пантера, вновь чертящая в темнице Отрезок, что бессмертный Ахиллес Когда-то прочертил во сне Зенона. Холма и луга не увидеть ей И в свежину дрожащую когтей Не погрузить, вовек неутоленной. Что многоликость мира! Не сойти Ни одному со своего пути. В какой тиши староанглийских рощ Или неисчерпаемого Рейна, Какою ночью из моих ночей Коснулся невозделанного слуха Твой отягченный мифами напев, О соловей Вергилия и персов? Тебя до этого не слышал я, Но наших жизней не разнять вовеки. Ты означал скитающийся дух В старинной книге символов. Марино Назвал тебя сиреною лесов. Ты пел из тьмы встревоженной Джульетте, Среди латинских путаных вокабул И в сосняке другого соловья, Полугерманца-полуиудея, С его печалью, пылом и смешком. Тебя услышал Ките за всех живущих. И нет ни одного среди имен, Подаренных тебе, что не хотело б Стать вровень с этою бессмертной трелью, Певец ночей. Тебя магометанин Воображал кипящим от восторга, Вздымая грудь, пронзенную шипом Тобой воспетой розы, обагренной Твоей предсмертной кровью. Век за веком Ты длишь пустынным вечером свое Занятие, певец песка и моря, В самозабвенье, памяти и сказке Горя в огне и с песней уходя. Я — из познавших: он лишь прах, похожий На тех, кто силится, вложив старанье, Себя увидеть за зеркальной гранью Или другого (что одно и то же). Я — из познавших: на земле от века Забвенье было карою глубокой И незаслуженной наградой Бога Для ярости и пыла человека. Я — тот, кто мерил столькие дороги, Но трудной, многоликой и единой, Незримой и всеобщей паутины Часов и дней не поборол в итоге. Я был никем и не изведал рвенья Клинка в бою. Я — эхо, тень, забвенье. Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит Сверкающая саблями погоня, Он щупает лицо, как посторонний, И сам не знает, жив или убит. И разве маги, горяча коней, Его не кляли под луною в поле? Безлюдье. Только стужа. Только боли Его беспомощных последних дней. Сервантесу он снился, вслед за этим Ему, Кихано, снился Дон Кихот. Два сна смешались, и теперь встает Пережитое сновиденьем третьим: Кихано снится люгер, давший течь, Сраженье при Лепанто и картечь.