Сокровища поднебесной
Шрифт:
Город бон мог выглядеть просто очаровательно, когда вы видели его издали, с большого расстояния — скажем, на фоне местности, покрытой сине-желтыми маками, растущими только в Тибете, и так называемыми «волосами Поты» — ивами с пушистыми желтыми соцветиями. Очень красиво также чистое голубое небо с розовыми и черными крапинками зябликов и ворон. Любой тибетский город на обрыве представлял собой расположенную вертикально груду домов под цвет обрыва. Их можно было различить только по медленно поднимающемуся вверх дымку из маленьких окошек, имевших, кстати, очень забавную форму: они были вверху шире, чем внизу. Эти теснившиеся друг к другу дома венчала еще более беспорядочно построенная потала — с башенками, позолоченными крышами, террасами, наружными лестницами и разноцветными знаменами, плескавшимися на ветру, а также с одетыми в темную одежду trapas, степенно прохаживающимися по террасам. Но когда мы подъезжали ближе, то, что издали казалось привлекательным, умиротворенным, даже в некотором роде святым, оказывалось уродливым,
Изящные маленькие окна городских построек имелись только на верхних этажах, над отвратительной грязью и вонью улиц. Казалось, что все население городков здесь состоит только из бродящих повсюду коз, птиц и прячущихся желтых мастиффов; узкие извилистые улочки тут были переполнены дерьмом, которое, как мы полагали, принадлежало этим животным. Когда нам начали встречаться люди, мы убедились, что животные все-таки были чище, ибо языки, которые приветственно высовывали местные жители, оказались их единственным чистым местом. Горожане тут носили такие же мрачные коричневые одеяния, как и жители низин. Если одежда мужчин и женщин и различалась, то я этого не заметил. Мужчин попадалось очень мало, гораздо больше было женщин, правда, я мог судить о половой принадлежности лишь по тому, что мужчины хотя бы заботились откидывать свои длинные одежды, когда мочились на улицах, женщины же просто садились на корточки. Под верхней одеждой на них ничего не было. Иногда куча дерьма на улице была больше, чем обычно, она слабо шевелилась, и я мог разглядеть, что это человеческое существо, упавшее, чтобы умереть. Обычно это были очень старая женщина или мужчина.
Мои провожатые-монголы по секрету сообщили мне, что бон в старые времена избавлялись от своих родственников, съедая их трупы, исходя из того, что мертвец не найдет лучшего места для успокоения, чем их собственные внутренности. Они прекратили это практиковать, только когда превалирующей религией здесь стал потаизм, потому что буддизм не одобрял употребления в пищу мяса. От прежней традиции только и осталось, что теперь родственники хранили черепа умерших. Они изготавливали из них чаши для питья или маленькие барабаны, так чтобы усопшие все еще могли принимать участие в праздничных пирах и музицировании. В настоящее время у бон было четыре разных способа погребения. Они сжигали мертвецов на горных вершинах, оставляли их там на съедение птицам или же бросали в реки или озера, откуда брали воду для питья, а также разрезали трупы на куски и скармливали собакам. Последний способ был предпочтительней всего, потому что это ускоряло разложение плоти, а пока старая плоть не исчезнет, обитавшая в ней душа, по их поверьям, блуждает в своего рода чистилище, между смертью здесь и возрождением где-то еще. Тела бедняков просто бросали стаям бродячих уличных собак, а тела богатых перевозили в специальные лама-сараи, где находились псарни с благородными мастиффами.
В результате подобной практики, без сомнения, увеличивалось количество копающихся в отбросах грифов, ворон, сорок и собак, на чьем счету, в свою очередь, было слишком много человеческих жертв. Многочисленные псы тут были чрезвычайно подвержены бешенству свойственному хищникам, а в припадке бешенства они постоянно кусали людей и друг друга. Большая часть бон лишалась жизни, именно заболев бешенством, а не другими отвратительными болезнями, порожденными их грязью и убожеством. Часто куча на улице не просто слабо шевелилась, а извивалась и билась в конвульсиях, рыча, как собака, в приступе агонии, вызванной бешенством.
Лично мне совершенно не хотелось оказаться покусанным, кроме того, я как-никак направлялся на войну, поэтому я достал лук и стрелы и начал упражняться в стрельбе, целясь в каждую бездомную собаку которая оказывалась в пределах досягаемости. Все горожане, как священники, так и миряне, одаривали меня мрачными взглядами, ибо здесь предпочитали, чтобы живые существа умирали сами, а их не убивали, даже из благоразумия. Тем не менее, поскольку я был посланником великого хана, никто не решался открыто выразить свое возмущение; все только хмурились и что-то бормотали себе под нос. Я же научился неплохо обращаться со стрелами, как с широким, так и с узким наконечником. Похоже, что в этой убогой земле вряд ли можно было почерпнуть что-нибудь полезное.
Когда мы приезжали в очередное поселение бон, я со своими провожатыми сразу же забирался на самый верх, в поталы, где нас всегда принимали как почетных гостей, что позволяло нам жить в лучших условиях. Однако это всего лишь означало, что нам на головы не станут испражняться. Хотя если бы это даже и происходило, то вряд ли бы сделало комнаты, постель, еду и окружающих намного грязней. В Ханбалыке мне довелось слышать пренебрежительное высказывание о том, что в Тибете имеются в изобилии ламы, женщины и собаки. Теперь я на собственном опыте убедился, что так оно и было. Очевидно, непропорционально большое количество женщин в городах Тибета объяснялось тем, что по крайней мере треть мужского населения вступала в святые ордена и поселялась в лама-сараях. Увидев женщин бон, я не мог слишком уж осуждать их мужчин за то, что они сбежали, но подумал, что те могли бы выбрать что-нибудь поинтереснее, нежели существование в забвении.
По приезде в поталу нас сначала приветствовали скрип, дрожание и лязг мельничных жерновов жрецов, их священных знамен и костей, а затем раздавалось рычание свирепых желтых тибетских мастиффов. У монахов они, по крайней мере, были прикованы цепями к стенам. Вдоль стен в каждой крошечной нише жгли ладан и веточки можжевельника, но их запах был не в состоянии скрыть окружающие миазмы костров, разведенных на помете яков, вонючего ячьего масла и вони, исходившей от самих монахов. Помнится, в первой потале после того, как нас встретили шум и зловоние, мы увидели монахов и нескольких жрецов, тяжелой величественной поступью направлявшихся к нам. Каждый из них протянул нам в ладонях khata — бледно-голубой шелковый шарф, при помощи которого (вместо языка) каждый, кто относился к высшему сословию бон, приветствовал равного ему или человека выше его по положению. Они обратились ко мне как к kung"o, что означает «высочество», а я обратился к каждому ламе как к kund"un («король»), а к каждому trapas — как к rimpoche («достойному»), хотя это выглядело, прямо скажем, смешно. Я не видел ни в одном из них ничего достойного. Их одежды, которые издали показались мне спокойных тонов, при ближайшем рассмотрении оказались первоначально красного цвета, они впоследствии потемнели только из-за того, что на них годами откладывалась грязь. Лица, руки, бритые головы наших хозяев были покрыты пятнами от коричневого сока растений, которым здесь смазывали многочисленные кожные болячки; подбородки и щеки блестели от масла яков, которым было пропитано все, что тут ели.
Кстати, что касается еды. В лама-сараях нам чаще всего подавали, разумеется, цампу, а также овощи, вареную крапиву и папоротник и еще странные, волокнистые, тонкие ярко-розовые стебли какого-то растения, мне не известного. Я подозреваю, что святые ели его только потому, что оно делало их мочу розовой, и, без сомнения, эти стекающие вниз струйки приводили простых людей в трепет. Бон следовали запрету есть мясо весьма избирательно. Им нельзя было забивать птицу и домашний скот, но разрешалось охотиться на диких фазанов и антилоп. (Я справедливо издеваюсь над их ханжеским аскетизмом. Одного ламу мне представили как «самого святого из людей», потому что он существовал «совсем без еды, кроме нескольких чашек чая в день». Из скептического любопытства я начал присматриваться к этому ламе и в конечном итоге поймал его на том, как он готовил себе чашку чая. Этот человек использовал для заварки вовсе не листья чая, но напоминающие их лоскуты высушенного мяса.)
Однако хотя нас подчас угощали не по-потаистски щедро, наша пища никогда не была изысканной. Мы были почетными гостями и всегда обедали в потале, в «зале для воспеваний», таким образом, на протяжении обеда мы постоянно наблюдали, как несколько дюжин trapas, издавая скорбные песнопения, стучали по черепам-барабанам и били в них священными костями. Среди блюд и мисок для еды на пиршественном столе рядами стояли плевательницы, и святые люди пользовались ими так интенсивно, что жидкость в них переливалась через край. Повсюду в темном зале возвышались статуи Поты и его многочисленных божественных последователей и неприятелей-демонов, каждого из них можно было рассмотреть даже в сумраке, потому что он блестел от огромного количества масла яка. Если мы, христиане, зажигаем святому свечку или, может быть, оставляем tavoletta [219] , бон практикуют смазывание своих идолов маслом яка: толстые древние слои статуй, разлагаясь, становятся прогорклыми и страшно воняют. Уж не знаю, благодарны ли им за это Пота и другие изваяния, но могу засвидетельствовать, что в результате этот обычая в потале заводятся паразиты. Даже когда зал был полон гостей и хористов, я мог расслышать писк и возню мышей и крыс, поскольку они — а также тараканы, многоножки и бог знает кто еще — стремительно сновали вверх и вниз по статуям в поисках еды. Но особенно отвратительным, на мой взгляд, было то, что мы и другие гости за столом всегда сидели на возвышении, которое я сначала принял за низкий помост, построенный над полом. Я ощущал под собой его упругость, пока однажды не надумал исследовать, из чего же этот помост все-таки сделан, и не обнаружил, что то, на чем мы сидели, было не чем иным, как кучей спрессованных остатков упавшей еды. Она представляла собой десятилетние или даже столетние отложения, следы неопрятности святых людей, ронявших, слюнявивших и всячески обмусоливавших еду.
219
Дощечка, таблица, плита.
Когда они не пережевывали пищу, то занимали рот иным способом: святые пели почти беспрерывно, выдавая концерт во всю силу своих легких, и замолкали, лишь когда у них перехватывало дыхание. Одно из песнопений звучало примерно так: «Lha so so, khi ho ho», что означало что-то вроде: «Придите, боги, уйдите, демоны!» Песнопение покороче: «Lha gyelo» значило: «Боги победители!» Но самым распространенным, которое можно услышать чаще остальных, бесконечно и повсюду в Тибете, было таким: «Om mani p`em`e hum». Оно начиналось и заканчивалось звуками, которые запевали в протяжной манере: «O-o-o-om» и «Hu-u-u-um», это нечто вроде нашего «аминь». Другие два слова буквально означают «драгоценность в лотосе», в том же самом смысле, в каком эти термины используют хань, говоря о совокуплении. Другими словами, святые люди распевали примерно следующее: «Аминь, мужской орган внутри женского! Аминь!»