Сокровищница тайн

Низами Гянджеви

ПОВЕСТЬ О ДВУХ ПОСПОРИВШИХ МУДРЕЦАХ

Жили двое мыслителей некогда в доме одном И полны были гнева, поспорив о доме своем. Долго спорили мудрые. С распрею не было слада. «Хоть премудрость одна лишь», — сказать о премудрости надо. Правды две не нужны: лишь одной пожелают внимать, Две главы вознесутся, — одну не придется ли снять? Для храпенья двух сабель я кожаных ножен не видел. Я ведь пир двух Джамшидов — ну как он возможен? — не видел. Двое мудрых твердили об этом не раз. Потому И решили, что дом надлежит передать одному. Каждый в схватке слепой был исполнен вражды и упорен И желал, чтобы дом стал удобен ему и просторен. Не однажды в ночи голоса возвышали они, Будто клича людей, общий дом продавали они. И решили мужи после спора пред самым рассветом, Что друг друга они угостят ядовитым шербетом. Чтоб узнать, кто сильней и кто явит познанье свое И сумеет создать наиболее злое питье. Тотчас разума два одному они отдали делу, Будто два устремленья вручили единому телу. Первый муж создал яд, потрудившись немало над ним. Этот яд черный камень прожег бы зловоньем своим. И врагу подал враг свой состав и сказал: «Мой напиток Укрепляет все души, и сахара в нем преизбыток». А другой эту чашу, влекущую в царство теней, Выпив смело, сказал: «Только сладость я чувствовал в шей». Нуш-гия в нем таился; врагу причиняя досаду, Прекратил бы он доступ любому смертельному яду. Муж обжегся, как мошка, но тотчас он крылья раскрыл И, как светоч сияя, к другим мудрецам поспешил. На лугу, мимоходом сорвав темно-красную розу, Он заклятье прочел, и подул на прекрасную розу, И врагу ее дал, Словно скрытый заботливо яд Лепестки ее нежные в пурпурной чаше таят. Взяв заклятую розу, поддавшись безмерному страху, Недруг взялся за сердце, и душу вручил он аллаху. Тот премудрый отраву из тела исторгнуть сумел, А другой из-за розы подлунный покинул предел. Друг мой, каждая роза, горящая пурпурным цветом, — Капля крови людской, пурпур сердца. Ты помни об этом. Ты из сада времен: и весна и цветение ты, Но ведь сад увядает; его отражение ты. Острый камень всади в этот прах, взгроможденный слоями. Прахом воду осыпь, что подвешена кем-то над нами. Эту воду покинь, эти марева злые забудь! Ты над прахом взлети, от притона подалее будь. Ты от месяца с солнцем свое отстрани размышленье. Ты убей их обоих, как их убивает затменье. Златоблещущий месяц — его восхвалять я могу ль? — На дорогах любви — человека смущающий гуль. Небосвод, полный зла, наше утро призвавший к ответу, Из великого света привел тебя к этому свету. Если светлого сердца услышишь благой ты совет, То из этого света возьми его в канувший свет. Слезы лей и мечтай, чтобы слезы надежды смывали Все, что явлено людям на этой двухцветной скрижали. Чтобы этой надеждой ты душу смущенную спас В день Весов, в Судный день, в неизбежный торжественный час Укрепи свою руку, призвав благотворную веру, тоб она на весах указала надежную меру. Кто, печалясь о вере, возносится в светлую даль, Тот свободный душой забывает земную печаль. Ты, чьей жажде к земле и подлунному миру я внемлю, Ты мне веру отдай, а себе ты возьми эту землю.

Речь четырнадцатая

ПОРИЦАНИЕ БЕСПЕЧНОСТИ

О

довольный! Ты к миру, в спокойствии сладком, привык. Ты — осел на лугу, ты к кормушке склонившийся бык. Что тебе это солнце, лазурных высот сердцевина, Что тебе эта синь, эта выси просторной равнина! Это только для тех, в чьем познанье сияющий свет. У незнающих мира — о нем помышления нет. Подними же свой взор, не довольно ль ты тешился дремой?! Ты назначен идти по дороге, тебе незнакомой. Почему же ты спишь, иль засада тебе не страшна? Смертных, полных раздумья, всегда устрашала она. Очи вскинь, рассмотри эти синие своды печали, На ничтожность твою не они ли тебе указали? Твой рассудок — старик, он рассеян. Предался он снам. Он тебя позабыл. Ну так что ж! Призови его сам. Кто бы знал о тебе, если б разума свет величавый О тебе не вещал? Только с ним и добился ты славы. Разум светлый — мессия; всегда он к познанию вел. Без него ты — погрязший в дорожную глину осел. По дороге ума ты иди за сияющим светом Иль домой возвратись и забудь о скитальчестве этом. Не пьяни мирный разум, его на пирушках поя, Разве соколом ловчим ты будешь кормить воробья? Даже там, где вино восхваляется словом приветным, Разум сделал его нелюбезным тебе и запретным. О вино! В пьяной чаще людская качается честь. Но припомни о том, что вино древней мудрости есть. Хоть сжигает вино все земные печали, но все же Не вкушай ты вина; ясный разум сожжет оно тоже. Вина — разум лозы, но вкушать огневое вино Для утехи души лишь одним неразумным дано. Все желая постичь, не вкушай ты в томлении томном То, что может все в мире таинственным сделать и темным. Неразумным считай человека, вкусившего то, Что каламом неведенья все обращает в ничто. Ослепи ты глаза всех мечтаний непрошеных, чтобы Вправить ноги в колодки глупцам, устремленным в трущобы. Ты «алиф», что влюблен в свой высокий пленительный стан. Ты безумного страстью к себе самому обуян. Коль с «алифом» ты схож, — птицей будь, потерявшею крылья. Ты склонись буквой «ба», своего не скрывая бессилья. Украшая собранье, стоишь ты, «прекрасный алиф», И к себе ты влечешь благосклонности общей прилив. Не подобься шипу, что в лазурь устремился спесиво, Ты склонись кроткой розою: роза смиренна на диво. Не стремись поиграть, будь разумен. Ведь ты не дитя. Помни: дни пробегают, не вечно блестя н цветя. День уходит, и радостных больше не будет мгновений. Солнце юности гаснет, и длинные тянутся тени. Это ведомо всем, — ведь когда удаляется день, Все, что в мире, бросает свою удлиненную тень. Чтить не следует тени, как чтут ее заросли сада, Будь светильником: тень уничтожить сиянием надо. Эту тень побори, а поборешь — и в этот же день Твой порок от тебя мигом скроется, будто бы тень. Что сияет в тени? Чья во мраке таится основа? Мы в тени трепетанье источника видим живого. О поднявший колени, в колени склонивший лицо, В размышленье глубоком себя обративший в кольцо! Солнце таз золотой на воскресшем зажгло небосклоне, Чтоб омыть от себя ты свои смог бы тотчас ладони. Если в этом тазу будешь мыть ты одежду свою, Из источника солнца в него наливай ты струю. Этот таз для мытья, на который приподнял я вежды, Стал кровав, стал не чист от твоей заскорузлой одежды. От большого огня, что в тебе злые выжег следы, В сердце жизни твоей не осталось ни капли воды. Если плоть нечиста и томилась алканием страстным, Что ж! Не всякое золото может быть самым прекрасным. Если каждый вещать будет только лишь истину рад, То с утробой пустой ненасытный останется ад. Прямота не защита пред холодом или пред жаром, Но прямой не сгорает в аду, в этом пламени яром. Если будешь кривить, будешь роком подавлен ты злым, Беспечален ты будешь, покуда ты будешь прямым. Будь подобен весам, будь в деяниях точен, размерен. Взвесив сердце свое, в верном сердце ты будешь уверен. Все крупинки, что ты будешь в жизни бегущей готов Бросить в мир, их снимая с твоих благородных весов, — Обретут свое место, и страшное будет мгновенье: Пред тобой их размечут в грохочущий день воскресенья. Надо всем, что ты прятал, суровый послышится глас. Как немного ты роздал! Как много хранил про запас. Так не трогай весов — все на них указуется строго — Иль побольше раздай, а себе ты оставь лишь немного. Стебель розы согнулся, и шип в эту розу проник, Лишь своей прямотой добывает усладу тростник. Водрузи прямоту, — это знамя, угодное богу, И протянет он руки, склоняясь к тебе понемному.

ПОВЕСТЬ О ЦАРЕ-ПРИТЕСНИТЕЛЕ И ПРАВДИВОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Жил властитель один, был с людьми он безжалостно строг. Словно злобный Хаджадж, издеваться над всеми он мог. Все, что ночь порождала, наследуя дню, — на рассвете Открывалось царю. Все пред яростным были в ответе. Неким утром к владыке явился один человек. Был он зорче, чем утро. Учился он долгий свой век У луны хитрым играм, у зорь — появляться с доносом Он, с притворною злобой, горящей во взоре раскосом, Прошептал: «Некий старец убийцею назвал тебя, Он сказал, что ты правишь, людей неповинных губя». И, пугая придворных своим изменившимся ликом, Царь воскликнул: «Казнить!» И умолк он во гневе великом. Нат мгновенно постлали, песком весь посыпали нат. Даже дэв, ужаснувшись, бежал бы из царских палат. В тот же час от юнца старец злое узнал повеленье, Услыхал он: «Владыка возвел на тебя обвиненье». Омовенье свершив, в белом саване старец пошел Во дворец, и пред ним засверкал величавый престол. Царь, в решениях быстрый, потер свои руки, и очи Опустил он на землю, и был он угрюмее ночи. Молвил он: «Я слыхал, что я очень прогневал тебя. Ты твердишь, говорят, что я правлю, невинных губя. Ведь известно тебе, что мой суд — мудрый суд Соломона, Почему ж ты твердишь, что наш край полон плача и стона?» И ответил старик: «Говорил я, о царь, не во сне. И сказал я не все, что известно доподлинно мне. Всюду юные в страхе, и в страхе не каждый ли старый, Городам и селеньям грозят беспрестанные кары. Все пороки твои я собрал воедино, но я Только зеркало. Я — лишь неправда и правда твоя. Ты увидел, что образ, показанный зеркалом, — верен. Иль сломаешь ты зеркало? Будь и во гневе умерен! Светлой правды возжаждай, и жажду твою утолю, Иль на шею мою повели ты накинуть петлю». И правдивого старца такое бесстрашное слово Смелой правдой своей образумило сердце царево. Вспомнил царь обо всем, что свершал он в подвластном краю. И, застигнутый правдой, он понял неправду свою И сказал: «С мудреца скиньте саван! Парчовым халатом Вы его облачите, парчу напитав ароматом». И в царе с той поры пламень гнева и злобы утих, Справедливым он стал, вспомнил подданных, пекся о них. И правдивого слова никто не скрывал, и невзгоды Не томили правдивых, и мирные начались годы. Ты не бойся погибнуть. Правдивым ты будь до конца. Побеждает правдивый по воле благого творца. Если будет правдивость всегдашней твоею повадкой, Много горького скажешь: ведь правда не кажется сладкой. Если к речи правдивой сердца ты захочешь привлечь, Вседержитель поддержит твою благотворную речь, Знай: сияние правды душой Низами овладело И великою правдой его озаряется дело.

Речь пятнадцатая

ПОРИЦАНИЕ ЗАВИСТНИКОВ

Небосвода завесу раздвинувши, некий игрок К беспрестанной игре принуждает находчивый рок. Весь в цимбалах ковер, плясунов же, как видно, не стало. В море жемчуга тьма, да ловцов многоопытных мало. В небе сонмы дирхемов и много мечей и венцов, Ниспослать их тебе небосвод благосклонный готов. Если б сильной душой пожелал бы ты крыл Гавриила, Их тебе подарила бы дивная, высшая сила. У нее столько кладов, что, сколько бы ты ни унес, Будет взорам казаться: их отблеск лишь только возрос. К дивным тайнам иди и дорогу осматривай строго. В дверь кольцом постучи, ведь за нею прекрасного много. Этот в яхонтах путь, камень мудрости блещет на нем. Все ты должен постичь, озаренный волшебным огнем. Тут в руке дерзновенной калам обломился — и стали Все сокровища тайной: их синие ткани застлали. Но в потайном саду каждый миг новый видится плод. Он прекрасней прекрасных, он дивного лада оплот. Нить горящих сердец, что в жемчужнице этой зардели,— Ожерелье, что пламенней многих иных ожерелий. Те, что шествуют здесь, что проходят один за другим, — Умудренней премудрых. Кого приравняем мы к ним? Разум в мысли влюблен, на него не подействуют чары Юных лет, и его не смутит долголетием старый. Говорят, будто камень, когда ему много веков, Может яхонтом стать, но иных я знавал стариков. Чем старее они, тем настойчивей; все им помеха. Громогласны они, как в горах многократное эхо. Хоть ты им и знаком, но когда им подашь молоко — «Яд, — воскликнут они, — умерщвлять этим ядом легко!» Мало старых, что в новом отрадные чувствуют чары, К молодому сочувственно редко относится старый. Новой розой любуются: это отрада очей. Старый шип только ранит. Чей взор он порадует? Чей? Молодой виноград исцеляет глаза. Только стоны Змеи старые вызовут: это не змеи — драконы. Благотворные мысли, чье место — сосуд головы, Старый мозг отвергает. Они ему чужды. Увы! Те, что книги прочли, где созвездьям чертились дороги, — Календарь устарелый. Указ их не надобен строгий. Много старых собак, что прожорливей львов, и они Рвут газелей на части. Господь, нас от них сохрани! Коль, на старых волков взор незлобный бестрепетно бросив, Я спокойно стою, ты скажи: «Появился Иосиф». Что удар стариков! Это робкий, не сильный удар. Но виновен ли я, что огонь во мне дышит и жар? Если юность — познанье и если в ней много раздумья, То не скрыто ли в ней также буйное пламя безумья? Вижу много жасминов. О, ложь их седой белизны! Это злые индийцы, их скрытые души черны. Я, что с розою схож, я, чей клад осчастливит народы, Я желаю быть старым уже в эти юные годы. Тот, кто к прежнему клонится, ценит лишь только себя, Он творцу не внимает, помоги его не любя. Юный месяц, ты видел в его новолунье прекрасном, Стал он полной луной; полнолуньем он сделался ясным, Возле пальмы высокой, коль можешь, высоко ты стань. Как иначе до финика сможет дотронуться длань? «Это только зерно», — мне какой-то послышался голос. Почему он зерном называет поднявшийся колос? Морем стал водоем, бывший прежде ничтожным ручьем, Почему ж только прежним остался он в сердце твоем? Скрылась ночь от зари, многозвездным прикрывшись узором, На нее новый день глянул новым внимательным взором. Мудрый враг, что всечасно готов на тебя нападать, Лучше друга-невежды, что всем неразумным под стать. Если видишь тростник, что смотреть на окрестные травы! В тростнике ценен сахар; лишь он удостоился славы. Одаренных цени, а не тех, что желают прослыть. Дичью быть для возвышенных — значит, возвышенным быть. Не в воде ли вся ракушка, все же нам ведомо: нужен Только вес малой капли для лучшей из лучших жемчужин. Нужно сердце кружить, нужно вихрям не ведать конца, Чтоб во тьме заприметить сверкающий камень венца. Если знамя возникло и новым является зовом, — Охранять это знамя иди с этим знаменем новым. Не разрушен еще многоцветного мира рабат, И ковров не свернули: слова и напевы звучат. Не кори этот мир, все прими иль с отрадой, иль кротко, Иль узнаешь, как дьявол, что значит ременная плетка. Если ты небосвода признать не желаешь права, У ворот непризнанья поникнет твоя голова. Семя щедрости нашей — запас дорогой: созревая, В Судный день он для смертных послужит в преддвериях рая. Из сокровищ твоих ты немного, господь, устреми В дом раба своего: покорился тебе Низами.

ПОВЕСТЬ О МОЛОДОМ ЦАРЕВИЧЕ И ЕГО СТАРЫХ ВРАГАХ

Мне сказали однажды, что юный царевич взошел В дальней области Мерва на старый отцовский престол. Как ему докучало вельможных наместников племя! Был в смятенье весь край, словно вихрем летящее время. Были старые в споре с горячей его новизной. Он в опасности был: старики управляли страной. Размышляя о смуте, уснул он тревожною ночью, И безвестного старца увидел он будто воочью. Молвил старец: «О месяц, ты башню старинную срой, Юный цвет! Не давай старой ветви сплетаться с тобой. Чтоб цвело это царство, чтоб эти весенние долы Озарил ты собой, чтобы взор твой не меркнул веселый». Шах подумал, проснувшись: «Совет полуночный хорош». И лишил прежней власти он многих старейших вельмож. Светлый сад он вознес надо всем обветшалым, суровым. И при новом царе царство старое сделалось новым. Разрушителям царства почета не следует знать. О присяге забывшие надо войска разогнать. Надо новым ветвям вскинуть головы. В чем же преграда? В устаревших ветвях. Отрубить всем им головы надо. Коль не будет упор ненадежному берегу дан, На сыпучем песке укрепиться не сможет платан. Чтобы течь родникам, прорубить мы должны им проходы, Как иначе земля нам подарит подземные воды? Есть в душе у тебя напитавший твой пламенный дух, Есть советчик — твой разум, — к нему да склонится твой слух! Почему же ты медлишь, зачем же, внимая укорам, Этот меч из ножон ты не вырвешь движением скорым?! Кто зажег этот разум? Не наш, разумеется, прах. Кто велел этот меч нам держать постоянно в ножнах? Для того, кто достоин, мы многим пожертвовать можем, Пусть тебя называют с великою щедростью схожим. Тот, кто честь приобрел и богатства обширные, тот Приобрел и блаженство, своих не смиряя щедрот.

Речь восемнадцатая

В ОСУЖДЕНИЕ ДВУЛИЧНЫХ

Вот фальшивомонетчики, — чтобы продолжить обман, Для новейшей подделки они смастерили чекан. Знай: у них и живот и спина из латуни дешевой. От нечистой руки береги свое каждое слово. Пред тобою они — лицемеры — открыты, как день. За спиной у тебя они скрытны, как темная тень. Будто прямы, как свечи, а спутанней веток алоэ, Хоть наружность проста, да запутано в них основное. В милосердье откажут, насильно же волю дадут. Недостатки считают и жалобам книгу ведут. Научились любви, — про любовь им другие сказали, Сколько злобы скопили — узлы на узлы навязали! Горячи они, — все же прохладней, чем печени их, Хоть живые, — мертвы и сердец холоднее своих. Пробным камнем души не испытывай дружбу их ныне. Ты как будто не пьян, — не скользи же ногою по глине. Тайны им не вверяй: эти люди — что отрулы гор, Бойся их клеветы, опасайся вступать в разговор. Все они — болтуны, от тебя они ждут уваженья, Все лишь выгод хотят, лишь свое укрепить положенье. Ищем мира с двуличными, от нищеты присмирев, — Но на эдакий мир да обрушит всевышний свой гнев! Если в дружбу людей хоть немного корысти проникнет, В тот же миг меж друзьями враждебное чувство возникнет. Если с виду и дружба, но каждый твердит про свое, — Это ложная дружба, враждебность — основа ее. Почему ты, о сахар, считаешься другом отравы? Кто друзья твои, грех? Добродетель и добрые нравы. Друг для близкого друга — как нежный целебный бальзам. Если ж это не так, перестань с ним беседовать сам. Правда, с кошкой бывает, — но это зверей недостаток! — Что она от любви поедает своих же котяток. Если друг ты неложный, так накрепко тайну храни. А предатели тайны — судьбы переменней они. Все добиться хотят над тобой своего превосходства, У тебя потихоньку похитить чекан производства. Коль извне поглядеть — будто дружбу с тобою ведут, А как будешь в беде — сами с просьбой к тебе подойдут. Если дружбу ты сам замечаешь в другом человеке И отвергнешь ее — ты врага наживешь, и навеки. Разве могут глаза в этом множестве друга найти? Угадает лишь сердце, кто верность умеет блюсти. Но хоть сердце одно, его много печалей печалит, Вянет роза одна, но шипов ее тысяча жалит. Много царств на земле, — Фаридун же один меж царей, Много смесей душистых — да мало мозгов у людей. Соблюдающих тайну не сыщешь и в целой вселенной, Только сердце одно — вот поверенный твой неизменный. Если вверенной тайны не держит и сердце твое, Как ты можешь хотеть, чтоб другие держали ее? Коль уста твои тайну везде раззвонили не сами, Как же стала она очевидной, как день над полями? Тайну ты раззвонил, не сдержал ее в сердце своем, — Что же, тайны свои выдает и бутылка с вином? Все ж иметь сотоварища всякому в жизни придется, — Не гони же того, кто с тобою дружить соберется. Уж поскольку приходится в этом судилище жить, Ты

найди себе друга, с которым возможно дружить, Но пока не узнал ты доподлинной сущности друга, Тайн ему не вверяй, заболтавшись в минуту досуга.

ПОВЕСТЬ О ДЖАМШИДЕ И ЕГО ПРИБЛИЖЕННОМ

Был у шаха Джамшида один молодой приближенный, Ближе месяца к солнцу, почетом от всех окруженный. Так и жил он при шахе, и дело дошло до того, Что из всех повелитель его выделял одного. И поскольку его он особою мерою мерил, Благородному сердцу сокровища тайны поверил, И хоть юноши к шаху теснейшею близость была, Шаха он избегал — так от лука стремится стрела. Тайна сердце сверлила, недавно открытая шахом, И о ней он молчал, руководствуясь божьим страхом. Раз явилась старуха к нему. Удивительно ей, Что тюльпаны его ее роз престарелых желтей. Говорит: «Кипарис! Что ты вянешь? Испил ты водицы Не простого ручья, ты напился из ноской криницы! Почему ж пожелтел? Никаких ты не терпишь обид. Среди радости общей зачем же печален твой вид? На лице молодом словно след долголетья и боли, И тюльпаны твои уподобились желтофиоли. Ты поверенный шаха, он сердце раскрыл пред тобой, Уподобься ему и лицо для веселья раскрой. Благомилостив шах — ну подданных лица румяны. А румянее всех у ревнителей шахской охраны». Он старухе в ответ: «Не нрава ты в сужденье своем, Говоришь ты, не зная, что в сердце творится моем. Мне такое страданье приносят мое же терпенье! И лицо желтизной мне окрасило тоже терпенье. Шах измерил меня, недостойного, мерой своей, Шах со мной поделился, почтил меня верой своей. Мне открытые тайны велики и необычайны, Никому не могу я раскрыть те великие тайны. Все ж от шаховой тайны не столь молчаливым я стал, Чтоб о всяких делах вообще говорить перестал. Но с тобою, старуха, не стану болтать и смеяться; Птица тайн с языка неожиданно может сорваться. Если тайна из сердца наружу не выйдет, тогда Сердце пусть обливается кровью, теперь и всегда. Если ж тайну раскрою, то счастья лишусь я всецело, Клятву я преступлю — пропадет голова, и за дело». Отвечала старуха: «Искать не пытайся в другом Настоящего друга, — найдется в тебе лишь самом. Тем, кто всех откровенней, оказывать бойся доверье, Даже собственной тени оказывать бойся доверье. Лучше это лицо ты монетою желтой зови, — Хуже всей голове потонуть по заслугам в крови». Часто слышится мне, как в ночи раз за разом тревожно Голова говорит языку: «Берегись! Осторожно!» Чтоб на плаху не лечь, свой язык ты не делай мечом. Ты не день, — а лишь дню раскрывание тайн нипочем. Коль завязан язык, человек беззаботен и весел,— Только бешеный пес свой язык чуть не до земли свесил. Благо будет тебе, коль удержишь под небом язык. Хорошо, если меч не к ладоням, а к ножнам привык. Многим сроду известно, что это и мудро и верно, — И беда голове, коль язык говорлив непомерно. Если будешь фиалкой, чьим запахом каждый влеком, То тебя обезглавят твоим же они языком. Пусть в посудине рта он молчит, не мешая дыханью, Чтоб потом голова не воскликнула «Ах!» над лоханью. Усладительна речь — все же накрепко губы зашей: Забываться нельзя — за стеною немало ушей. Слов не слушай дурных — надо ныне страдать глухотою, И молчи о дурном — надо ныне дружить с немотою. Что бы ты ни писал, придержи осторожно калам, Если пишет другой, ты язык свой завязывай сам. Все смывай, как вода, что услышать успел от другого. Будь, как зеркало, нем: что увидел, об этом ни слова. Что ревнивцу привиделось ночью — о том нипочем — Хоть оно и чудно! — никому не расскажет он днем. Нет сомненья, что купол, сияющий звездами ночью, Днем расскажет едва ли, что видел он за ночь воочью. Если хочешь у звезд благонравью учиться, то днем Разглашать не подумай, что в сумраке видел ночном. О глубокая ночь! В ней сокровища мира таятся. В ней премногих сердец драгоценности тайно хранятся. Кто в заботе о главном несется, как молния, скор, Не расскажет другому, на чем остановится взор. Чья в выси голова за девятое небо выходит, Мяч свой с поля игры как прямой победитель выводит. Те глаза и язык, что с наружною жизнью дружны, Словно лишняя Кожа иль волос, срезаться должны. Коль любовь за завесой становится чуду подобной, То лишь выйдет наружу — и похотью станет трущобной. Тайн господних суму только вере возможно соткать, Но трепальщика нить расщипали на хлопок опять. Тайн завесой облек свою душу цветок нераскрытый. Но, разверзнув уста, погибает он, кровью залитый, Неужели ж такая доступна устам высота? Повесть тайную сердца расскажут лишь сердца уста. Миска сердца нужна, чтобы стали те кушанья любы. Если ж попросту есть, обожжет тебе пламенем губы. Есть души красноречье, оно и молчанье — одно. Есть души поспешенье: оно промедленью равно. Свет божественный сердца к тому лишь свой голос направит, Кто, предавшись молчанью, другим говорить предоставь. Сердца речи, которых в глубинах сердечных родник, Не устам толковать, — передаст их лишь сердца язык. Коль весельем души с Низами ты окажешься равным, Будешь малым доволен и станешь владыкой державным.

Речь девятнадцатая

О ПРИЯТИИ ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ

Посмотри, как хорош этот чинный придворный прием, Как приятен для глаз — словно свет полнолунья на нем., Уж затеплены свечи, и полны подносы набата, Уж воздвигнут и трон, и курильницы ждут аромата. Ты, что веру покинул и к праху земному приник, Стражи горних палат на тебя уже подняли крик. «Возвращайся! — кричат. — Возвращайся от двери неверья! Видишь царский шатер? Пребывай у его лишь преддверья!» Ты от марева мира, от зноя пустыни вскипел. В день суда перечислят, что скрыть ты при жизни успел. Пес от стужи дрожит, свирепеющий, скалит он зубы, И лисица умней — осторожна, не ходит без шубы. В полный серою ад превращен этот пасмурный дол, — Счастлив тот, кто скорее по этой юдоли прошел. Накопи же слюну, как обычай велит нам примерный, Плюнь в источник кипящий и жар загаси его серный. То, что в долг получил, ты обратно отдай небесам, Ведь из праха ты создан, и с прахом расстанься ты сам! Сбрось земное с себя, как доподлинный мастер, умело— Ты свободен еще и душа не ослабла для дела. Кто на этом пути проявляет надменное «я», Нас ограбит с тобой на проезжем пути бытия. Скорпионова ярость страшней, чем драконова злоба: Первый скрыт, а второй на виду, хоть кусаются оба. Дом весь полон воров — поскорее сокровища прячь, А пустыня — злых духов: считай свои четки и плачь. Те, кто сердца дорогу избрал для своих беззаконий, Грабят наш караван на последнем его перегоне. О, боюсь я той ночи, когда совершат свой набег И, унизив тебя, из пустыни прогонят навек. Хоть и мелок твой враг, но беда от него пребольшая: Так не делай ошибки, беспечно свой путь совершая. Крупно с мелким враждуй, мелкодушью его вопреки. Если мелочен будешь, тебя разобьют на куски. Муравей хоть и мал, муравья хоть ничтожна силенка, Но коль львица беспечна, без глаза оставит он львенка. До стоянки дошел караван подневольных рабов, Нагруженный корабль неизбежных достиг берегов. Чтоб тебя не видали, исчезни, как греза ночная, Чтоб не выгнали вон, утеки, как струя водяная. Не вступай в эту келью, подумай, в том будет ли толк, — Все равно ты обязан вернуть, что получено в долг. Если сам не уйдешь, все равно испытаешь страданья, — Печень кровью наполнят, дневного лишат пропитанья. Если б не был благим из обители праха уход, День и ночь, обращаясь, не стал бы сменять небосвод. Ты не жди, чтобы дэв разорвал тебе ворот одежды, — Встань и к вере беги, возлагай на нее лишь надежды. Чутким слухом внимай: шариат тебя кличет — туда, Тела более нет — распрощайся же с ним навсегда. Шариат — ветерок: с ним душа пусть уносится вместе. Тело — прах: так оставь же его в этом низменном месте. Шариат тебе в руку вложил благовонный рейхан. Не природе служи, — шариату, что свыше нам дан. Не стремись ты, как ветер, к дверям человека любого, Не мирись ты, как воздух, с дыханьем любого дурного. Все здесь тени подобно, — но будь лучезарен, как свет. Если все ты обрел, отрешись поскорей от сует. Сжало шею тебе, как ошейник, кольцо небосвода, — Как же голову вызволишь? Ей ведь потребна свобода! Он расскажет тебе про огромные своды свои И поведает повесть про древние годы свои. Пред его глубиною тесна твоей жизни пещера. Пред его стариною ничтожна годов твоих мера. Не забудь, что молчаньем кончается речи поток, И забвенье навеки — вот жизни конечный итог. Но ты дышишь еще, и, чтоб дольше дышать было можно, Лучше к двери любви подойди и стучись осторожно. Потому что дышать вместе с падшими вроде тебя Легче с этим вином, — тяжелее дышать не любя. Никогда небеса не кроили кафтан без обмана: Два отреза на шапки утянут всегда от кафтана! Все, что делаешь ты, как неверный, враждуя с добром, — Знай — припомнится все и запишется острым пером. Для чего бы открыл ты величия дверь и блаженства? Дверь откроют тебе неизбежно — ив этом равенство. Помни, если насмешку таишь за завесою глаз, Так же будут играть и с тобой, за завесой таясь. Те, кто много, живя, и дурного и доброго знали, — Будь уверен, и твердо, — дурное одобрят едва ли. Кто отправился в путь, тот невольно вниманье привлек: Совершивший дурное тем самым уж выдал залог. Будь красив он иль нет — не сравняется с правым неправый. Как ушел ты из мира, с такой и останешься славой. Коль растенье в колючках, «колючкой» его и зовут, Те, кто амброй торгует, торговцами амброй слывут. Честен будь и правдив — это верная в жизни дорога, — Чтоб потом не пришлось и себя устыдиться, и бога. Этот времени бег, истерзавший тебя, побеждай, Камнем склянку разбей, где кровавые слезы по край. Побивай ты каменьем игрушку багряного цвета! Зачеркни, чтоб и буква исчезла злосчастная эта! Ту свинцовую крепость своим сокруши кулаком, На коня хутталянского смело усядься верхом. Чтобы небо на горнем девятишатровом мимбаре Прочитало хутбу о тебе, государь государей. Бросить на поле знамя — поистине дело твое. А поднять это знамя — поистине дело мое. Я как ангел взнесен, хоть во мне и земная природа, Я сраженье веду на другой стороне небосвода. Выше, нежель мой рост, непреложная ценность моя. Вне окружности мира вращаюсь в кругах бытия. Не вода я, но в море я волн устрашаю громады, Не сова, но в земле я умею отыскивать клады. С небом сходствую я, на сокровища ставлю пяту, Неизбежно взошел на огромную я высоту.

ПОВЕСТЬ О ХАРУН-АР-РАШИДЕ И ЦИРЮЛЬНИКЕ

Срок настал для Харуна халифом назваться. В тот миг Стяг потомков Аббаса небесного свода достиг. Как-то в полночь, оставив жену и обитель ночлега, Вышел в баню Харун насладиться покоем и негой. В бане начал цирюльник властителю голову брить И, к досаде его, много лишнего стал говорить. «О, ты знаешь меня! Без наград мы уменья не тратим: Отличи же меня, назови меня нынче же зятем! Обрученье устрой, за меня, за раба своего, Ты отдай свою дочь, что дороже мне мира всего». От природы горячий, халиф раздражился сначала, — Но уж чувство стыда его первую вспышку смягчало. Он сказал: «От жары перегрелась, знать, печень его: Он рехнулся с испуга при виде лица моего. Если б был он в уме, так и вздору нести не пришлось бы, — Может только безумный такие высказывать просьбы». Утром вновь испытал он слугу, но остался ни с чем: Был все тем же чеканом чеканен фальшивый дирхем. И не раз и не два подвергал он его испытаньям, А цирюльник все тот же, все с тем же безумным желаньем! Так умом помраченный все дело вконец помрачил, И то дело распутать дастуру халиф поручил. Он дастуру сказал: «На меня с языка брадобрея Вдруг свалилась печаль, — так узнай мою тайну скорее. Он считает достойным, чтоб я его зятем назвал! Кто же так и учтивость и место свое забывал? И язык его — бритва, и в правой руке его бритва! Два клинка на меня: согласись, что неравная битва! Каждый день, подвизаясь над высшей из царских голов, Мне кидает он в душу каменья заносчивых слов!» И ответил дастур: «Не смущайся, но истины ради Испытай, может статься, стоит он ногами на кладе? Как появится с бритвой, цирюльника ты упреди: «Здесь обычно стоишь, но сегодня туда перейди!» Если будет спесив, так рубить ему голову надо, Если ж нет — поищи, где стоял он, зарытого клада». И, смиренной послушен природе, недавний «эмир» Стал на новое место, как дал указанье визир. И едва отошел он и стал в расстоянии неком, Показался халифу он вовсе другим человеком. И совсем не болтает — как будто с завязанным ртом, — И глаза и язык безупречно учтивы притом. До тех пор, как цирюльник обычного места держался, Образ царственной власти в простецкой душе отражался. Но едва с того места сойти поспешил поскорей, Стал цирюльником вновь — открывай себе лавку да брей. И халиф приказал, и вскопала то место лопата, — И явились сокровища, скрытые в землю когда-то. На сокровища став, что до срока таиться должны, Всякий станет речист, отмыкает он двери казны. Но казна Низами всем открыта, кто ищет совета, Грудь свободна от праха, и сердце исполнено света.

Речь двадцатая

О ЗАНОСЧИВОСТИ СОВРЕМЕННИКОВ

От себя мы самих отмахнулись, от жизни устали, — Почему ж, утомленные, к праху земному пристали? Пребывая средь праха, ты стал, как колючка, в шипах, Цел подобных немало с живыми проделывал прах. Жизнь успела пройти — среди вышедших из дому рано Мы последними стали — отставшая часть каравана! Покорили мы ангелов наших, им путы надев, Ищет дружества с нами и сам обесславленный дэв. Мы — что в бане котлы: горячи мы и холодны вместе; Мы — что куча золы: горячи мы и холодны вместе. Где же ясность души, где же сердца сияющий свет? Где же отдых былой? Где спокойствие духа? Их нет Утро ночи темней, загорается черное пламя, Меркнет утро души, и его опускается знамя. Беззаботности смех прерывается в наших устах, Вожделение к жизни в душе разбивается в прах. На ладони у праха создай себе силой волшебной Средство душу спасти как-нибудь в суете непотребной. Вылетай же скорей, разорви кровожадный силок, Человеку лукавство дано, чтоб он вырваться мог. Пусть зубастее волк, но лукавством сильнее лисица: Из ловушки сумела лукавая освободиться! Знай свое назначенье и верности верным пребудь, Брось себе поклоненье, аллаху служить не забудь! Прахом сердца ты стань, ибо верность лишь там обитает, Только в сердце одном справедливости роза взрастает. Если сердцем твоим добродетель тебе внушена, Одеянию верности краем послужит она. В человеке возникнут одни лишь хорошие свойства, — Пропадут, если ты не похвалишь, хорошие свойства. Но одобрил ты их — и становятся лучше тогда, И обильнее вдвое в ручье заструится вода. Кто не чужд воспитанию, бывает другими воспитан, Коль на добрые свойства в ком-либо ином поглядит он. Праху дать чистоту добродетель лишь может одна, — Только в прахе земном добродетель теперь не видна! Ведь едва добродетель поднять свою голову сможет, На нее нечестивый немедленно руку наложит. Добродетельных гонят, о жизни стоит уж вопрос! Каждый рад, если вред добродетели тоже нанес. Коль подвижника видят, так это им только забавно. А раздумья считают горячкой страстей и подавно. Имя щедрости назвали горстью убытка они, Полагают, что верный рабу даровому сродни. Щедрость — только посмешище их издевательствам вздорным, Ими ясная речь именуется омутом черным. Абрис верности их нарисован на тающем льду, Даже солнце с луной эти люди хулят на ходу. Если кто хоть на миг усладился бальзамом покоя, Он уж их уязвил, их лишает тем самым покоя. Каждый с губ у другого отведает сласти, а сам Опаршивевшим пальцем ему проведет по губам. Людям с печенью плотной, подобной инжирине спелой, Подают они уксус, даваемый гроздью незрелой. Чтоб хорошее видеть, у них не имеется глаз, Но любые пороки готовы приметить тотчас. В море много всего, но ничто не ценнее жемчужин: Если есть добродетель, иной уж прибыток не нужен. Для слепого что капля могучего Тигра струя, И нога саранчи тяжеленька для лап муравья. Двое-трое скупают пороки, о почестях споря, — И порочный и праведный с ними натерпятся горя, Сами в прахе они и душою чернее, чем прах, Горше всех огорчений, что носим мы в наших сердцах. Станут дымом, едва до чьего-либо носа достанут, Лишь увидят светильник — и ветром немедленно станут. Посмотри ты на мир, на устройство его посмотри: Кто в нем знатные люди, имущие власть главари? Двое-трое порочных живут на позорище веку, — И наш век, и я сам через них превратился в калеку. Только я — как луна, не разрушишь мою полноту: Мне ущерб нанесут — от ущерба еще возрасту. Пусть хлопочут вовсю, только шахматы — трудное дело. Вряд ли их плутовство небосвод обыграть бы сумело. Хоть свежа моя речь, хоть духовного сада влажней, Словно спутники Ноя, хулители реют над ней. Знамя Хызра, развейся! Зови нас на поприще боя! На священную брань! На неверных — с молитвами Ноя; Что мне их нечестивость? Что сердцу поступки дурных? Пропади, мое сердце, лишь только вспомянешь о них! Нет предела их злу, их проступкам не видно скончанья, Пусть же голосом громким мое им ответит молчанье! Много стука в ларце, но жемчужина в нем лишь одна. А наполнит он чрево — и будет в ларце тишина. Громко булькает жбан, коль наполнена лишь половина, А наполнится весь — и безмолвствует звонкая глина. Если знания полон твой разум и ясности — дух, Откажись от речей, превратись осмотрительно в слух. Я же столько богатств в рудниках сокровенно таю, Из-за пазухи вмиг сто жемчужин зараз достаю,—