Соль земли. О главных монашеских Орденах
Шрифт:
Франциск уговаривает волка в Губбио отказаться от разбоя.
Стигматы.
* * *
С его сорока пятью тысячами монахов и двумя миллионами «терциариев» (простых верующих, связанных с орденом уставом жизни, не содержащим никаких обетов, и насчитывающих в своих рядах Людовика Святого, св. Елизавету Венгерскую, Христофора Колумба, Рафаэля, Микеланджело, Вольта, Гальвани, Озанама…) Францисканский орден — самый значительный по численности
Но Франциск хотел, чтобы они были «меньшими братьями», т. е. самыми маленькими, самыми смиренными из монахов, и тут никакая мудрость не вмешалась, чтобы изменить его желание. После стольких веков кротость и смирение остаются двумя характерными чертами францисканского призвания. Будь они преподаватели, проповедники или миссионеры (такова, в основном, их деятельность, наряду с традиционным — почетным — хранением Святых Мест в Палестине), их благочестие всегда звучит нежной песней. Сейчас наше конструктивное христианство говорит на всех языках — политики, прогресса, науки и истории; это замечательно, видно, что оно богато одарено, современный мир не мог бы и мечтать о лучшем ученике, более послушном, более внимательном и даже благородном. Но наше христианство не поет и не слагает стихов — плохой признак, оно несколько позабыло свойственный ему язык, который ближе всего знаком малым братьям святого Франциска Ассизского, — язык сердца, горения и изгнанничества.
Глава XVI
Заключение
У каждого ордена своя история в истории Церкви, в мировой истории, в истории мысли. Далеко не все эти истории идут в ногу в одном направлении — хотя многие христиане считают сейчас своим долгом безудержно гнаться за веком, в надежде на бегу вернуть его к христианству. Целой жизни историка не хватит, чтобы написать историю орденов.
Каждый орден почитает особо своего основателя, и если мы посвящаем кипы томов эфемерным действующим лицам военного или политического поприща, нам не хватит ни чернил, ни бумаги, чтобы описать людей вроде святого Бенедикта, который невозмутимо прошел через четырнадцать веков истории со своим Уставом под мышкой, или святого Игнатия Лойолы, чья личность была столь сильна, что и после четырехсот лет всякий иезуит походит на него, как никогда ребенок не походил на своего отца. И кто скажет, чем мы обязаны святому Бернару? Святые Испании или Италии — это явные испанцы или явные итальянцы, в них легко узнаешь черты их народа, дух нации, колорит их страны. Испания уже была той засушливой землей, когда Иоанн Креста обнаружил мистический путь полного отречения, холмы Умбрии уже были тем прекрасным садом, в котором начинали созревать плоды искусства, когда Франциск Бернардоне стал воспевать своего Брата — Дерево и свою Сестру — Воду. Испания может гордиться перед историей тем, что произвела Терезу Авильскую, Игнатия Лойолу, Доминика Гусмана — три чисто толедских клинка, взятых из толедской почвы, закаленных на толедском огне; Италия может хвалиться тем, что вскормила св. Антония Падуанского, витийственного богослова, кроткого даже с рыбешками, или св. Екатерину Сьеннскую — женское и духовное отражение кондотьера. Но, любуясь у св. Бернара, как и у Людовика Святого, гармонией божественного и человеческого в их прямых душах, мы убеждаемся, что начало ясного французского духа именно здесь и нигде более.
* * *
У каждого ордена свое призвание, своя миссия, свои деяния. Я выбрал семь орденов среди самых типичных, но кроме них, согласно данным Папского Ежегодника (Аннуарио Понтифичо), существует еще 72 ордена, не считая женских общин, и мне пришлось обойти молчанием крупные духовные семейства, такие древние, как Премонтанцы, или молодые, вроде Малых Братьев Шарля де Фуко. Все они различны в чем-либо, часто во всем. Белые Отцы не произносят обетов, тогда как трапписты только это и произносят. Деятельные ордена никогда еще не были так вовлечены в мир, созерцательные ордена никогда не казались столь отдаленными от него. В то время, как некоторые монашеские начинания в плане социальном подсказывают слово «революция», другие, в плане духовном, напоминают самую древнюю традицию. Одни добираются до границ марксизма, другие возвращаются к святому Иерониму. Это двойное движение на расширение и на сжатие, к апостольству и к отшельничеству, к миссионерскому распространению и доктринальному сплочению есть постоянный ритм Церкви со дня ее основания. Таково также движение сердца.
* * *
У каждого ордена свой характер, свои законы. Тут мне, вероятно, сделают упрек: всех этих монахов я видел без недостатков, все монашеские общины я мыслил верными их идеалу.
Бывают плохие монахи, но плохой монах недолго ведет монашескую жизнь. Невозможно прожить шесть месяцев в созерцательном (например) монастыре без очень сильного призвания. В одиночестве и тишине картезианского монастыря все мелкое в короткое время или умирает с голода или пожирает своего хозяина. Конечно, человеческая природа ужасно живуча, изобретательна, умело везде восстанавливает себе комфортабельные условия — даже в тюрьме, траншее или воронке от снаряда. Она похожа на растения с длинными и гибкими корнями, которые пролезают между камнями и будто угадывают сквозь них, где земля. С некоторыми определенными склонностями к вегетативной жизни отшельник вместо ангела может превратиться в огурец. Это — профессиональный риск. Но жизнь монастырского огурца имеет так мало общего с существующим представлением о комфорте, что и этот провал все еще похож на удачу. Для многих из нас монах это человек, который посредством трех обетов, соответствующих трем указаниям Евангелия, явно вышедшим из употребления, разрешил проблему, которую ему подобные не успели даже задать себе: проблему своего конечного назначения среди людей, решающих проблемы финансовых затруднений в конце месяца. Мы забываем, однако, что эти три обета, плюс обязательства священства, предполагают исключительное величие души, сияние которого очень редко полностью исчезает.
Монашеские общины — не совершенные общества. Почти все они в течение своего долгого существования прошли через периоды нравственного упадка, которыми мы не раз пользовались для самооправдания. Но если монашеские общества не совершенны, они, по крайней мере, отличаются от других тем, что в стремлении к совершенству — подлинный смысл их бытия и единственное правдоподобное объяснение их возрождений и векового существования. Они тем более являют постоянную направленность к добру, что при их затворническом режиме и узких человеческих границах, какие они себе ставят, они не могли бы долго оставаться ниже своего идеала, не превращаясь в настоящие круги ада (не говорю, что этого никогда не бывало, только думаю, что эти срывы уже описывались достаточно часто). Вполне вероятно, что у них без труда можно найти многие из наших собственных недостатков. Но при нашем неведении их жизни важнее узнать — не чем они похожи на мир, а чем они отличаются от него. Поэтому я и оставил без внимания неудавшихся монахов. Чтобы составить правильное представление о Политехнической Школе, лучше спрашивать тех, кто успешно выдержал экзамены, чем провалившихся кандидатов.
* * *
У каждого ордена есть свое искусство, свой стиль, свои писатели и свои поэты. Эти сокровища известны гораздо больше здесь описанных, и я не счел нужным останавливаться на них потому, что уже и так слишком распространено мнение, будто искусство — единственно возможное оправдание духовной деятельности.
* * *
И, наконец, у каждого ордена свой собственный ритм. Неподвижность созерцателя производит сильное впечатление. Подлинна ли она? Не есть ли это видимая неподвижность светил, ближе других стоящих к центру своего притяжения? Ибо все эти планеты монашеского мира вращаются вокруг одного Солнца на разных расстояниях, с большей или меньшей скоростью. С места, откуда мы их обычно наблюдаем, нам видна лишь их теневая сторона, сторона отрешенности, самоотречения, смерти. Мы не видим сторону, обращенную к свету, сторону солнечного дня и жизни. Я дал несколько картинок этой стороны — как бабочки, ракушки, сувениры, привезенные из далеких стран… Но я надеюсь, что заканчивая это путешествие, читатель увидит, что я и не коснулся темы… Потому что я ничего не сказал о таинственной силе, движущей этим миром, покоряющей и формирующей двадцатилетние души и мускулы; о странной власти, действующей на некоторых людей и заставляющей их любить, в посте и молчании, среди четырех стен, затворническое существование бессрочного заложника; о Тайном Присутствии, наполняющем келью картезианца, так, что можно без всякого парадокса сказать, что картезианец это человек, бегущий от других, чтобы быть менее одиноким; о неведомой радости, ради которой столько сердец отказываются от всех радостей; о незримой красоте, навсегда покоряющей созерцательную душу; об этой тайне, этой силе, этой красоте я ничего не сказал, — а между тем, в ней то и суть книги!