Солдат великой войны
Шрифт:
– Ох, – прервал его майор, обмяк на стуле, застыл.
– Я критик. Я пишу эссе о произведениях искусства. Это то же самое, что быть евнухом в гареме, но безответная любовь самая сладкая, и я держу положенную дистанцию. Я могу вбирать в себя критерии красоты, которые меня учили находить, запасать их, а потом усилием воли выдавать со скоростью пулеметного огня в любой угодной мне последовательности. Образы, тысячи, сотни тысяч образов. Мое поле деятельности – эстетика живописи. Из уважения к ней я держу в голове образы, сжатые в крошечные квадратики, такие, как миниатюры Одериси да Губбио и Франко Болоньезе, словно маленькие почтовые марки. Каждая сияет. Все равно, как вы смотрите в огневую камеру через глазок или в одно из этих пасхальных яиц с картинками внутри или наблюдаете за ярко освещенной и далекой частью города в телескоп с искрящимися линзами. В каждой рамке густо-красное, зеленое, темно-синее, цвета, которые итальянцы не научились смешивать так же хорошо, как англичане и датчане, хотя мы в совершенстве овладели всеми другими цветами. Когда я прокручиваю их перед мысленным взором – «Портрет Биндо Альтовити», «Бурю», птиц, другое, дарованное мне не только художниками, но и солнцем, когда оно садится или светит на здания цвета шафрана, виды идеально спланированных площадей, галерей, внутренних двориков – я вижу нечто живое, как песня, и в песнях, которые поднимаются в моей памяти, будто вращающиеся столбы дыма, из темноты оперных залов в свет прожекторов, чтобы вращаться в пустом пространстве наверху, я вижу лица людей, которых люблю, лица моих родителей, Гварильи и Ариан… и они почти живые.
– Но они не живые.
– Нет.
– Почему?
– Мои образы не годятся для воскрешения мертвых. У искусства нет предела, кроме этого. Вы можете подойти завораживающе близко, можете сжаться под его ударами, но вернуть мертвых в мир живых вам не удастся. Бог словно высвободил силы искусства, чтобы человек мог подойти вплотную к Его владениям, оказаться на грани понимания Его намерений, но в самый последний момент Он захлопывает дверь тебе в лицо и говорит, оставь это мне, а все, что тебе открылось, это урок. Увидеть красоту мира все равно что положить руки на направляющие, которые тянутся, не прерываясь, сквозь жизнь и смерть. Прикосновение к ним дает надежду, что, возможно, кто-то по ту сторону, если та сторона существует, тоже касается их.
– Кто такая Ариан? – спросил майор.
Алессандро словно не услышал. Повернулся к двери, посмотрел на прямоугольник синего неба в дверном проеме. Майор выдвинул ящик стола и достал револьвер в кобуре, обмотанный кожаным ремнем.
– Ты не офицер, – сказал он Алессандро, – но, пока ты будешь служить под моим началом, можешь носить личное оружие. Это кольт.
– Почему? – спросил Алессандро.
– Из-за того, куда я собираюсь тебя послать. Надеюсь, что там ты будешь меньше думать об искусстве и больше – о войне, чтобы ты смог пережить войну и провести остаток жизни, думая об искусстве. После того как привыкнешь к высоте после долгих маршей и спусков в долину, я собираюсь послать тебя в такое место, где ты станешь самым далеко продвинутым на север итальянским солдатом на всей линии фронта. Никто не будет воевать выше тебя, и никому не будет так одиноко.
– Почему?
– Потому что, – ответил майор, – именно этого ты и хотел. Пришел сюда, чтобы просить меня об этом.
Возможность видеть из одной точки весь мир, такой огромный и такой синий, поражала. Небо вокруг синевой и глубиной ничуть не уступало небу над головой, а внизу облака, бегущие к горизонту, напоминали белый пол. Алессандро казалось, что он на небе, а не под ним. Поэтому, хотя и не только, чуть ли не постоянно у него было ощущение полета – он чувствал не головокружение и не непрерывное движение, а какую-то ауру легкости, отъединенности и покоя. От голубого льда отражался холодный и ослепительный свет. Сливаясь со светом неба, он приковывал внимание и вызывал восторг, и казалось, что привычный мир канул в небытие, а он, Алессандро, перешел на другой, более высокий уровень, где даже свет не такой мягкий и теплый, как внизу.
Тридцать человек вместе с Алессандро разбудили в темноте, в час ночи, и собрали на плоском снежном поле у лагеря. Разбившись на группы по пять, они привязались друг к другу веревками и проверили амуницию. Помимо необходимого для скалолазания, взяли с собой дневной запас еды, керосин, оружие. Некоторые получили дополнительный груз в виде электрических фонариков, мотков веревки, колец и крюков на случай, что ранее вбитые в скалу потребуют замены. И, разумеется, каждый нес винтовку, штык, ледоруб, петли, альпийский молоток и кошки.
Алессандро при подъеме никогда не тащил на себе такой вес. Отдельную лепту вносила, конечно, винтовка, которая вместе со штыком, лямкой и пятьюдесятью патронами весила пять килограмм. На солдатских шапках крепились шахтерские лампы с толстыми свечами. Горели они на удивление ярко и не оставляя копоти, поэтому полированные отражатели оставались чистыми.
Алессандро проснулся, предчувствуя встречу с холодом и ветром. Почти всегда в горах утро бывает холодным и сырым, потому что ветер тащит наполненные влагой облака через скалы и снежные поля. Начинать подъем в завывающей тьме, наверное, самое неестественное занятие для человеческого существа, но утро, когда Алессандро забрался на «Пост 06», выдалось теплым и сухим. Казалось невероятным, что небо, обычно бурлящее, точно горящий фосфор, было тихим, а ведь обычно выдавало гром, взрывы и шум моря. Звезды светили ярко и призывно, словно еще до восхода луны освободились от всего, что увидели за день, когда не могли говорить. Но теперь разыгрались, и их свет заливал снежные равнины.
Снаряжение проверяли, перчатки приходилось снимать и надевать десятки раз, пока солдаты подтягивали веревки, закрепляли пряжки, завязывали узлы. Один солдат подходил к каждому с маленьким факелом, все наклонялись, а он зажигал свечу в шахтерской лампе. После того как были зажжены все, каждый опустил стеклянный щиток, распрямил спину и вонзил кошки в снег, готовый к выходу на задание.
Все шесть групп построились в одну колонну, Алессандро оказался в хвосте. Он наблюдал, как огоньки движутся по леднику, словно звезды на марше. Каждая лампа не просто светилась точно маленькое желтое солнце, но и создавала круг желтого света, который метался из стороны в сторону перед человеком, у которого она крепилась на голове. Процессия светящихся точек и кругов продвигалась по снегу ползущей змеей, ее многочисленные сегменты все время подрагивали. Скоро они подошли к растрескавшейся части ледника. Солдаты прыгали через расщелины, иной раз балансируя на краю, чтобы не упасть, вгоняли в лед ледорубы и только благодаря этому не падали вниз.
Потом колонна пошла на штурм крутого серого склона, обращенного к югу, с которого солнце согнало почти весь снег. Кошки скользили по камням и вгрызались в мелкозернистую землю. Было впечатление, будто идешь по песчаной дюне, а на тебя сыплются камни из-под ног тех, кто впереди. Камни скользили по лодыжкам, но некоторые взлетали в воздух, ударялись о другие камни, вновь отскакивая, набирая скорость. Где-то впереди раздавался крик, все сразу опускали головы, чтобы камень не попал в лампу, и он со свистом пролетал мимо, будто артиллерийский снаряд. Потом лучи шахтерских ламп вновь устремлялись вперед, и подъем продолжался.
Луна взошла и села, а они все шли и шли по ледникам, крутым склонам, плоским озерам чистого льда, где можно было скользить как на коньках. Когда останавливались перекусить, быстро замерзали на ветру, и их начинало безудержно трясти, когда продолжали путь, им скоро становилось жарко. Воздух становился все более разреженным, они жадно хватали его ртами, а когда взошло солнце, уже сидели на заснеженной площадке на тысячу метров выше основного лагеря.
Рубашки затвердели от соли, дышали солдаты точно раненые, никто не разговаривал. Вместе с солнцем поднялся ветер, такой холодный и резкий, что замораживал воду во фляжках. В небе не было ни облачка за исключением белого ковра у самого горизонта. Солнце продолжало подъем, ветер стих, воздух заметно прогрелся. Перестав дрожать, они поели. Те, кто забыл задуть свечи, сделали это, и они двинулись дальше, на этот раз уже по снегу, поднимаясь по невероятно крутому горбу к высокой каменной стене.
Шли несколько часов, снег хрустел под кошками, мерное металлическое позвякивание вгоняло в гипнотический транс. В столь разреженном, готовом совсем улетучиться воздухе до ноздрей Алессандро уже долетал запах его одежды. Ее только недавно постирали, но костры в окопах основного лагеря пропитали материю дымным солоноватым запахом, похожим на запах смолы, и хотя здесь не росли никакие деревья, Алессандро вдруг представил себе, что находится в лесу.
Когда солнце поднялось достаточно высоко, колонна остановилась на слепящем снегу, в него вогнали ледорубы, чтобы они послужили вешалками для курток с капюшонами, пока солдаты снимали свитера и заталкивали их в уже набитые рюкзаки. Потом надели куртки, поели сухарей, запивая их ледяной водой из фляг. Когда собрались вновь тронуться в путь, уже поднявшись на пятьсот метров от заснеженной площадки, где останавливались на долгий привал, далеко внизу вдруг начали стрелять австрийские пушки.